Шанхай. Книга 2. Пробуждение дракона - Дэвид Ротенберг

И так же быстро, как расцвела, любовь эта умерла. Сайлас стоял над могилами и смотрел на могучую Янцзы — там, где, отворачивая от Хуанпу, она делала изгиб и устремлялась к морю. У его ног возвышались три больших могильных холма и один маленький. Здесь покоились три человека, которые были ему близки, и один, которого он никогда не знал.

Отца, как он и просил, кремировали, и Сайлас развеял его прах над западным плесом Хуанпу, где когда-то, приплыв в Китай, высадились Ричард и его брат Макси. Сайлас не мог придумать лучшего места, где могли бы покоиться останки отца. В голову ему даже приходила мысль развеять их по курильням опиума, являвшимся последним пристанищем Ричарда Хордуна, но, несмотря на извращенную притягательность этой идеи, он от нее все же отказался.

Эти могилы и маленький холмик, смотревшие на великую реку, были местом последнего упокоения тех, кого любил Сайлас, и тех, кого любил отец. Ричард сам выбрал это место.

Сайлас опустился на колени и поставил три веточки бамбука в вазочку с узким горлышком, стоявшую у могильного камня. Погладив листья растения, он ощутил жизнь внутри них. Его няня, ама, нечасто разговаривала с ним, но еще мальчиком он провел много ночей, прижимаясь к ее теплой спине, и мускусный запах, исходивший от тела няни, вселял в него чувство уверенности. Сайлас и знал, и не знал ее. Ему приходилось слышать, что там, в Малайе, у няни остались собственные дети, но он никогда не встречался с ними, а сама она не предпринимала никаких попыток воссоединиться со своими малютками. Она просто постоянно присутствовала в его юной жизни, готовая защищать его даже тогда, когда другие не хотели. И все же он не знал о ней практически ничего. Даже ее имя являлось строго охраняемым секретом. К ней, как и ко многим таким же, как она, обращались просто: ама. Она мыла его и знала его тело так, как ни одна другая женщина впоследствии. Сайлас помнил, как стоял голый, покрытый расчесанными укусами москитов, а она бережно смазывала лечебной мазью каждую болячку. Когда она обрабатывала коленку, в которую его укусили аж четыре раза, он прикоснулся к ее волосам, и ама, подняв голову, посмотрела на него. Ее большие карие глаза были широко открыты, она улыбалась. Сайлас редко видел ее улыбку, и поэтому тот случай крепко отпечатался в его памяти. А потом она засмеялась и сказала: «Одевайся, Сайлас».

— Одевайся, Сайлас, — проговорил он вслух. Ветер подхватил его слова, понес их над рекой и дальше — к морю. Посмотрев на могилу, Сайлас увидел, что листочки бамбука уже начали поворачиваться к солнцу.

Во второй могиле покоился Майло. Отец устроил для него пышные похороны, на которые сам прийти не смог, поскольку до беспамятства обкурился опием. После того как церемония прощания закончилась и все разошлись, Сайлас остался наедине с гробом, ожидавшим того момента, когда его опустят в разверстую могилу. Он просто повернулся к четырем могильщикам, отдал им все деньги, которые нашлись в кармане, и велел отнести гроб на вершину холма, смотревшего на Янцзы. С тех пор Майло покоился здесь, рядом с их амой, хотя в мозгу Сайласа образ неугомонного брата и слово «покоиться» ну просто никак не уживались. Майло был как дождь, как ветер, как смех в темноте. Он с жадностью, залпом глотал жизнь. У Сайласа болезненно перехватило горло, а на глазах выступили слезы. Положив на могильный холмик одну-единственную веточку орхидеи, он произнес всего три слова:

— Мне так жаль!

Он произносил эти слова так часто, что они превратились в своеобразную молитву. Других он подобрать не мог. Что можно сказать брату, которого ты убил собственными руками? Теперь Майло был всего лишь одним из призраков, которые сопровождали Сайласа повсюду. Временами, когда Сайлас шел по Шанхаю, он мог бы поклясться, что Майло находится рядом с ним, безмолвно восхищаясь красивыми женщинами, новыми ресторанами, гарцующими лошадьми. После гибели брата Сайлас ни разу не ездил верхом, а после того, как умер Ричард, распродал всех лошадей, которые еще оставались в конюшнях Хордунов. Но этого было недостаточно, чтобы искупить тяжкий грех и заслужить прощение. Это сделал тот, кто лежал в последней могиле.

Некоторое время Сайлас смотрел в сторону. Он боялся, что не сможет перенести вида третьей могилы и маленького холмика рядом с ней. Но все же заставил себя присесть рядом с незатейливым надгробием, на котором были высечены слова: «Здесь лежит мое сердце».

Сайлас вспомнил о том, как в юности читал поэмы Чосера с их аллегорическими картинами-сновидениями. Тогда его поразила бесчувственность молодого рыцаря, который находит в лесу плачущего вельможу. Рыцарь спрашивает вельможу о том, почему тот плачет. Вельможа отвечает: потому что умерла его жена. Задавая вопрос за вопросом, рыцарь заставляет его рассказать об умершей женщине: о том, как они познакомились и он в нее влюбился, как они поженились и, наконец, о том, как она умерла. Поэма заканчивается тем, что трубит охотничий рог, призывая загнать оленя, после чего вельможа встает, утирает слезы и присоединяется к охоте. Вот так же на протяжении нескольких лет Сайлас безуспешно пытался «присоединиться» к жизни. В тот день он дал себе торжественную клятву следовать чосеровскому примеру и протащить себя через всю грустную сказку их жизни с Мирандой. Возможно, для того, чтобы вновь «присоединиться к охоте».

Тот день в конторе выдался невероятно напряженным. Сайлас никогда не умел стращать работников и закручивать гайки, но в то утро он был вынужден уволить пятерых за то, что они, как выяснилось, обкрадывали компанию. Разговор с ними быстро перешел в ссору, зазвучали угрозы, трое белых стали обвинять троих китайцев. Дождавшись, когда пыл поутихнет, Сайлас заговорил с ханьцами на привычном для них шанхайском диалекте. Когда он выслушал их ответы, ему стало все понятно: именно белые втянули доверчивых китайцев в грязные делишки. Он поблагодарил их, отослал восвояси, а затем вызвал полицию.

— Благодарите Бога за то, что мы находимся в Концессии, — сказал он троим белым. — Маньчжуры поступают с ворами иначе — так, что мало не покажется.

После того как полицейские увели троих белых, Сайлас подошел к окну, выходившему на Бунд, и, как обычно, подивился обилию людей на набережной. И тут он увидел ее. Она стояла, подняв голову, и, казалось, смотрела прямо на него. Сайлас отступил от окна, но тут же снова подошел к нему и осторожно выглянул наружу. На женщине не было шляпки, и ее волнистые рыжие волосы свободно падали на спину. На фоне матовой, молочно-белой кожи они горели огнем. Обратившись к проходившему мимо пастору, она указала на окно Сайласа и о чем-то спросила. В ее английском присутствовал какой-то акцент, который он не сумел определить.