Сохранять достоинство - Жорж Бернанос

Тем, кто упрекает меня, что я предъявил обвинение церковникам, которые уже такой кровью заплатили за свои заблуждения и ошибки, я мог бы ответить, что иначе трудно предостеречь их от этих заблуждений и ошибок. Сегодня легко говорить, что Святая инквизиция была не что иное, как политическая организация на службе испанских королей, но лишь самый бесстыдный из благонамеренных скажет мне, что современники никогда и не сомневались в этом. Если бы я, скажем, в XVI веке выдвинул этот тезис в знаменитом университете в Саламанке, ко мне бы отнеслись как к смутьяну, и, возможно, сожгли бы. Представьте себе, что Крестовый поход не удастся. Тогда в будущей истории Церкви вы сможете прочесть, что коллективное письмо испанского епископата было не более чем порывом излишнего усердия Их Милостей, досадной оплошностью, которая ни в коей мере не затрагивает устоев. За написание того же самого теперь я рискую заслужить неодобрение Поля Клоделя. Ну что ж! Я достаточно наслышался вздора. Кто знает, может быть, автор будущей истории Церкви использует когда-нибудь сии скромные страницы, чтобы подкрепить свою аргументацию, доказать, что единодушное мнение католиков не было заодно с этими людьми.

Знаете, что я вам скажу? Террор кажется мне неотъемлемой частью революции беспорядка, потому что из всех разрушительных сил Террор заходит дальше других, проникает глубже, затрагивает самые основы души. Когда я вижу, как вы поливаете кислотой часть тела христианства, пусть и пораженную гангреной, я имею право сказать вам, что так вы сожжете все тело, до последней жилки, до последней клеточки. О! Я не более вашего могу подняться над страстями! Просто я не позволяю себе идти у них на поводу из боязни, что они погубят меня. Только я называю их своими именами. Я очень хорошо понимаю, что испанскую Контрреволюцию вдохновляет дух Страха и дух Мщения (разве не является последний не чем иным, как крайним проявлением все того же страха?). Тому, что ее вдохновляет подобный дух, я ничуть не удивляюсь. Удивительно то, что он питает ее столь длительное время. Таким образом, я выражаю свою мысль ясно и понятно: Террор давно бы уже исчерпал свою силу, если бы не пособничество, откровенное либо с оговорками, священников и верующих, которое в конце концов придало ему религиозный характер. […]

Да, если бы я вернулся из Испании с намерением писать памфлеты, я поспешил бы явить глазам публики изображение гражданской войны, способное потрясти ее чувствительность или, быть может, сознание. К сожалению, публика любит ужасы, поэтому, когда хочешь беседовать с ее душой, не стоит давать в качестве фона для такой беседы Сад пыток — есть опасность увидеть, как в ее задумчивых глазах постепенно зреет нечто иное, чем возмущение или даже вообще какое-то чувство… Дети, выньте руки из карманов!

Должен также сказать, что после трех лет, проведенных за границей, я нашел свою страну столь глубоко разделенной, что буквально не узнавал ее. Весна 1937 года была, несомненно, одной из самых трагических французских весен, весной гражданской войны. Политическое соперничество уступило место социальной ненависти, развивавшейся в невыносимой атмосфере обоюдной боязни. Страх! Страх! Страх! Это была весна Страха. Какими могучими должны были быть жизненные силы, чтобы в этой вязкой атмосфере все же зацвели каштаны. Лица и те были неузнаваемы. «Покончить, и немедля!» — бормотали вполне мирные люди. Эту хорошо знакомую мне максиму я даже мог бы перевести на испанский. «Или мы, или они!» — задирали друг друга под старыми башнями собора Парижской богоматери буржуа из Отей или Пасси и пролетарий из Менильмюш, которые, кстати сказать, каждый день работали бок о бок на строительстве Выставки[105] и вместе мокли под дождем.

Мне нечего было сказать левым. Я хотел говорить с правыми. И поначалу счел это дело легким. Я подумал, что они просто плохо информированы. Однако информированы они были так же хорошо, как и я.

«Итальянцы в Испании? Тем лучше! Никогда не бывает слишком! И немцы тоже? Отлично. Массовые расправы? Великолепно. Прочь притворную чувствительность!» — «Но ваши газеты…» — «Наши газеты сообщают то, что надо сообщать. Я очень надеюсь, что вы все-таки не собираетесь говорить об этом? Вы ведь не будете играть на руку г-ну Жуо[106], а? Представьте себе, арматурщику на Выставке платят больше сотни франков в день! Так-то мсье!»

Что я мог тут сказать? Впрочем, я и не собирался говорить много. Я хотел бы только сказать: «Прежде вы питали отвращение даже к самому слову „насилие“. А теперь вы готовы делать Революцию. Остерегитесь. Фашизм и гитлеризм предлагают вам свои модели революции. […] Вы охотно судите тоном, который мне хорошо знаком, — об иных слабостях людей вашего класса: „Есть вещи, которые не делаются“. Так вот, революция, которую я только что наблюдал, — одна из таких вещей. Мир не примет террора клерикалов, буржуа или военных. И пусть он сто крат будет оправдан в ваших глазах угрозой другого террора, это уже не из области Морали, а как бы вам это сказать — из области Истории. Прежде всего я усматриваю здесь историческую фатальность, о которую вы разобьетесь».

Мои доводы стоят столько, сколько они стоят. Я хотел бы, чтобы они были достаточны сами по себе. Всякий, кто, поразмыслив немного над теперешним положением благонамеренных партий (положением, которое выявили некоторые моменты процесса де ла Рока), над умонастроением в войсках, достоинствами вождей, отказывается понять, что им не хватает даже элементарных качеств, необходимых для подлинной реставрации нации, что переворот, осуществленный в таких условиях, не может привести к созданию нового порядка, а послужит лишь консолидации существующего, со всеми его изъянами, — и именно потому, что будут поставлены к стенке и брошены в застенки «недовольные» и «неблагонадежные»; всякий, кто отказывается понять, что если и нет недостатка в хороших французах, то у них нет ни руководства, ни доктрины, что их первейший долг — определиться, познать самих себя, отказаться от корыстных целей и отмежеваться от политиков, для которых и прессы было бы вполне довольно, чтобы прислуживать им, и которые так серьезно компрометируют их перед противниками — людьми доброй воли, коих надо не упустить, догнать во что бы то ни стало, любой ценой, привлечь на свою сторону, иначе это будет стоить целой Франции; всякий, кто страдает от того, что какие-то жалкие «выкидыши» от литературы придают нашей социальной борьбе характер религиозной войны, характер войны цивилизации против варварства, помещая в эту вторую категорию пролетариев, которые позволяют отравлять себя трактирщикам, а в первую — этих самых зажравшихся трактирщиков, которые их отравляют, — так вот, этому всякому останется лишь написать то, что написал я дальше. Я не взываю ни к чьей жалости. Я отлично понимаю, что в XVI веке, который так похож на наш, я тщетно пытался бы привлечь внимание членов Лиги[107], созданной герцогом Гизом[108], к их собственным несправедливостям, заранее зная, что они тотчас сошлются на несправедливости гугенотов, на сделки тех с Испанией, что в свою очередь они посчитают вполне оправданным, учитывая сделки сторонников Реформации[109] с Англией (тем не менее несколько лет спустя гугеноты и члены Лиги раскрыли объятия друг другу, и без Марии Медичи и убийцы Кончини[110] все французы вслед за Генрихом IV бросились вырывать Нидерланды у лисиц из Эскуриала, делать нашу страну хозяйкой в Европе[111]). Да, все это я сказал себе. Все это я себе еще говорю. Я даже думаю, что, если бы обстоятельства привели меня на сам Полуостров{28}, подобное расширение поля визуального обзора, возможно, удержало бы меня от извлечения уроков из своего опыта. Однако названную мной разновидность Террора я наблюдал на маленьком островке, который легко можно объехать за день на мотоцикле. Это как если бы националистическая Испания, которую поспешно осваивают репортеры, уменьшилась в масштабе и оказалась на расстоянии протянутой руки. Вы мне скажете, что Террор смог принять там более жестокий характер. Не думаю. Еще раз повторяю, тамошний Террор не подвергался провоцированию со стороны какого-либо другого Террора, а неселение Мальорки никогда не отличалось жестокостью, как, например, андалузцы или астурийцы. На этой уменьшенной сцене я имел возможность разглядеть всех персонажей. Я одним взором охватывал и жест, которым отдавалась команда, и тот, которым она приводилась в исполнение, ведущих актеров и статистов. Я беседовал как с теми, так и с другими. Я слушал их оправдания, иногда разделял с ними их угрызения совести. Представление, которое я составил о них по истечении стольких месяцев, думаю, остается гуманным.

Если слово Террор кажется вам слишком грубым, найдите взамен другое, какая разница! Возможно, вы вложите в него понятие землетрясения, означающее для вас пожары, разваливающиеся дома, трупы, обобранные чернью. Однако Террор, о котором я веду речь, не мог бы породить ни одну из этих картин, и именно потому, что те, кто организует его, — люди, для которых порядок на улицах — настоятельная необходимость. Было бы ребячеством представлять себе убийцу лишь в облике бандита из мелодрамы. […] Абсолютно несправедливо судить о жестокостях, совершаемых в ходе гражданской войны тем или иным лагерем, по одним и тем же внешним признакам. Террор католических королей во Фландрии был куда кровопролитнее, чем какая-нибудь Жакерия[112]. Разграбление города чернью, пусть при этом не будет ни одной жертвы, всегда является страшным зрелищем. Когда офицеры флота нанесли мне визит в Пальме, они обменивались между собой восклицаниями о чистоте на улицах, о хорошей работе трамваев, о чем-то еще. «Как же так! Торговля идет, люди гуляют, а вы говорите — убивают? Ну и ну!» Они не знали, что торговец потому только не закрыл свою лавку, что иначе рисковал головой. Они не знали также, что администрация, ревностно следя за умонастроениями, запрещала носить траур родственникам казненных. Какого же дьявола вы хотите, чтобы внешний вид города изменился только оттого, что в нем в два, в три, в десять, в сто раз увеличилось количество тюрем, я вас спрашиваю? И разве оттого, что тайно убивают пятнадцать-двадцать несчастных за день, перестанут ходить трамваи, заполняться кафе, а в церкви звучать «Те Deum»?