Крысобой. Мемуары срочной службы - Александр Терехов

— Да зачем? — Она через ступеньки спешила навстречу. — О господи… И как бы вы искали? В каждую дверь? Чтоб все соседи…

— Вы ж все равно смотрели в окно.

— Я просто не знаю! Ну хорошо, пойдемте. — Снова в долгом, белом, трогала губы, перекладывала волосы на плечах, она не знала, как быть, врала. — Нет. Сейчас у меня соседка. Я быстро ее… Два слова…

— Я поднимусь, услышу. Квартира?

Назвала и убежала, махнув набористым подолом; я глубоко задышал: нужно вольно сейчас говорить, должен, у меня дрожит голос — воздуха не хватает. С ней я стиснуто говорю; пахнет гарью — несет со двора костром. Вверху хлопнули двери, без слов, должны — разные двери, по звуку — одна. Только делала вид, что провожает соседку. Идти.

— Скорей. — Она манила с порога душистой, вечерней, незнакомой квартиры с девичьим диваном, зеркалом на тумбочке, уставленной духами, тушью, баночками, игольницами, копилками, с наклеенным календарем и швейной машиной, купленной впрок.

— Хочу тебе сказать. Нравитесь вы мне. Хорошая ты девка. — И я задохнулся, незряче тронул ее руку, сухую, покорную, не ответившую. — Как хоть это делается. — И отпустил.

— Да проходите! Спасибо. Но во мне много плохого…

— Например?

— Всего, сразу, не… Я — не хозяйственная!

— Этого не потребуется.

— Заходите же! Вдруг кто-то выйдет… Смотрите на меня. Хоть сейчас не смотрите на пол! Квартера высоко, здесь их нет.

— Я в твоей квартире могу месячный план… Надо по-быстрому глянуть ваш подвал.

Теперь она, будто захлебнувшись, нашла мою руку и бегло пожала коротким усилием — раз; глаза, всегда серьезноудивленные, не улыбаются.

— Вы не можете потом…

— Потом нет времени. Ты ведь поднималась позвонить, чтобы ехали за мной.

Я отцепил ее, слетел вниз, захлопнув пасти вечерним лавкам ударами дверей, ломанулся в подвал — закрыто, дернул ближайшую бабку:

— У вас там ничего не горело? Давно пахнет? — Упал наземь и внюхался в кошачий ход, выпиленный в дверце: да. Из подвала несло гарью.

А как споро уже неслось ко мне население, как на подбор юное мужичье, стриженое, в рабочих спецовках!

Я ринулся за дом, увернувшись от растопыренных рук, продавил колючки-кусты, долбанул коленом впотьмах о железный заборчик, но перепрыгнул и ослеп от удара в морду, но мужик поспешил, не все еще подоспели, и ногу выставил — я, не отрывая от морды рук, пинком сбил ему ногу, он просел и на миг потерял свои руки, и взмахом от пояса, снизу вверх! я закатал ему кулаком по губам и попрыгал, корчась от при каждом шаге от боли стонущего колена, прямо под машины, на проспект, и на асфальте уже медленней, руку подняв: не давите! Обдувало бензинным ветром, горячей гарью — возят свеклу, в спину грозили, стараясь народнее, с матом:

— Крыс напустил! Отравитель… Попадешься!

Посреди проспекта я сел, изнемог, уткнулся в несчастную коленку: черт вас… в каких местах пришлось доживать, перестал стонать — стоны никого не разбудят, ничье сердце не тронут, что вон ему плохо, вдруг он… Просто — теперь некому! Сейчас пройдет. Кто-то светит, не дает поднять глаза свет; вот погасили, я увидел «Скорую помощь» и врача, глуховато орущего:

— Какая сломана рука? Поднимите!

В машине я сполз с носилок и спросил встревоженного Клинского:

— Вам не хватает вятича с переломанной рукой?!

А он закричал на меня:

— Ты! Мразь! Суешься! Молчать! Подонок! Что ты лезешь к ней?! На хрена она тебе сдалась? Заткнись. Вылез за ворота, но всех ты не перепрыгнешь! Ты можешь понять, что я тебя не вытащу?! — Машина летела, выла, он спокойно подправил водителя: — Не надо. Давай в санаторий для беременных. — И вновь заорал: — Тебя же уймут! Кафе затопил — старика… За что старика?!

Он выпил у нас чаю. Медсестра замотала коленку и ушла, Клинский поднял взгляд на Старого:

— Я предлагаю соглашение. Вам — свободу передвижений. Только не в ее дом. Оставьте девку.

— Хорошо, — пожал Старый плечами и вздохнул.

— То есть? Вы дали слово?

— Извольте, слово.

— Сегодня что? Второе сентября. Вам надо спать, позабавлю на сон. — Он выдрал из блокнота лист и позвал меня: — Подсядь, не дуйся. Второе письмо уже получаю… — Взялся рисовать. — Площадь. От нее проспект Ленина. Раз, два… шестая улица направо — Первостроителя Мокроусова. Пожарная часть с каланчой. Вот так я ее нарисую. Пишут: только Президент и мужик Объединенных Наций подкатывают к пожарке, из нее по ложному вызову выезжает водомет и оттесняет автомобиль охраны, страхующий левый борт. Президентская телега — под выстрелы. — Клинский трижды стукнул карандашом. — Стреляют с первого этажа каланчи, зарешеченное окно. Четыре метра. Дурак попадет. Через неохраняемую проходную покидают каланчу, синяя «Нива» ждет на поперечной улице. Выезжают в задницу праздничной колонны, за спину собираемому оцеплению. И — за кудыкину гору, получив деньги. — Клинский подрисовал сбоку плана девять нолей. — Две снайперские винтовки найдут спустя неделю без отпечатков у мясокомбината. — Отдохнул и подытожил: — Продуманно. Ведь узнали, сволочи, что наметили в пожарку водометы завести на всякий пожарный. И что в каланчу с улицы не сунешься: ворота заперты. Письмо. И кто-то ж его пишет… Ясно? Поехал я спать, время близится. — Зевнул и поднялся.

И Старый встал.

— Но… Вы ведь предпринимаете там… что-то?

— С чего? С того, что нас известили подробным письмом? И запомните: когда приедут, я уже буду в глубокой заднице. Будут командовать другие. Которые могут все. Как им кажется. Но плохо разбираются в городе.

— Но ведь необычное письмо?

— Фактическая сторона проработана. Но в плане праздника нет поворота на эту улицу. Нет проезда мимо каланчи! Ничего не буду делать и никому не скажу. Правдоподобно, главное…

Старый обождал и не выдержал:

— Что?

Клинский хитровато склонил голову.

— Нет причины. Нету «за что». Это по-нашему, и я бы поверил. Но порядок продвижения… Или мы попадем в область действия верховных сил?

Я посмотрел его рисунок, сунул в карман.

Еще долго не спали. У меня нога болела, а Старый размышлял. Потом попросил:

— Не трогай их.

— Будто ты знаешь, кто это — они. Город. Крысы.

— Ясно, они не дают обследовать подвал, откуда ушли крысы. Что там могли жечь? Может быть, простое совпадение. Сколько ни думаю, не могу придумать за них. Но раз скрывают, значит, нечисто. Надо заниматься тем, на что наняли, получить деньги и уезжать. Я тебя отдельно прошу: оставь девицу. Она, конечно… Но в обшем-то. Да ты понимаешь. Тут такие девушки в лаборатории — две. Ходи туда.

— Да поздно уже.

Месть графа Мокроусова

Время «Ч» минус 9 суток

Антикоагулянты жертв не шибко добавили — с подвески утром сняли дюжины две, плюс четыре вывалились в ночь. От силы остается три дня и — подвеска «под ноль» и убывать.

Я выбрал в санэпидстанции исправный капкан и поспешил в банк — побрился, лыбился как молодой; ветер с холодным всхлипом перевертывал на дороге листья; листья семьями валятся с веток — только задень; что-то быстро, из каждой свинцовой лужи коротко взглядывает осень, закрываясь сразу желтым листом; беременные пели на веранде, вдалеке сыгрывался оркестр, а солдаты уже встали у каждого дома, надписывая мелками на подъездах цифры и проверяя входящих по списку — через их плечо тянулись: «Да вот же я», — но еще подсыхают дороги, еще осталась сухая пыль и день прозрачный под небритой небесной щекой.

Что я знаю о тебе, моя любовь? — в тьмущем подвале я ощупывал лазейку: за ночь ты выбросила ведра четыре земли с мелким щебнем — рыла всю ночь, сперва выталкивая нарыхленное задними лапами, потом развернулась и — мордой, а углубившись, выносила в пасти, и теперь ты в четырех метрах от моих рук. Взрослая. Это выгодно. У молодняка живее обмен веществ. Молодая может оклематься. Если мы с тобой до ядов доживем.

Утром ты метила мочой — твоя новая поляна. Но еще нет привычной жратвы, подсказавшей бы мне, вывернувшись наизнанку, твои лакомства: скажем, ешь колбасу — значит, мечтаешь об углеводах, я бы принес муки. Если корм твой мука, а дом — элеватор, я напоил бы тебя водой. С молоком или сахаром. А если у тебя навалом пищевых концентратов, я баловал бы тебя жареной рыбой, гренками. Я знаю все, что ты любишь. Но мало времени. Хватит капкана. Не повезло, нарвалась на меня. Такую честь не переживают.

Смерть делается просто. Я кладу наискосок у норы вот хотя бы эту грязную палку из-под ног. Новая вещь. Ты их боишься. Неделю проголодаешь, но не переступишь. Но я тебе оставил путь, не самый удобный — это важно. Самый удобный тебя насторожит. Путь вот — по трубе. Дальше ты обойдешь вдоль стены свет, упавший из окошка. И вот на пути я ставлю припорошенный пылью капкан. Я оставляю в нем корку черного хлеба. Не копченую колбасу, не тыквенные семечки. Не мясной фарш со свежими помидорами — так ловят в учебниках. Я знаю: убьет даже фильтр сигареты, смоченный маслом. Убивают простые вещи. До обеда. Тебя будоражат новые стены. Ты выйдешь погулять.