Божественная комедия (илл. Доре) - Данте Алигьери

Песнь тридцать первая

Колодец гигантов

Язык, который так меня ужалил,Что даже изменился цвет лица,Мне сам же и лекарством язву залил;*

Копье Ахилла и его отцаБывало так же, слышал я, причинойНачальных мук и доброго конца.*

Спиной к больному рву, мы шли равниной,*Которую он поясом облег,И слова не промолвил ни единый.

Ни ночь была, ни день, и я не могПроникнуть взором в дали окоема,Но вскоре я услышал зычный рог,

Который громче был любого грома,И я глаза навел на этот рев,Как будто зренье было им влекомо.

В плачевной сече, где святых бойцовВеликий Карл утратил в оны лета,Не так ужасен был Орландов зов.*

И вот возник из сумрачного светаКаких-то башен вознесенный строй;И я: «Учитель, что за город это?»

«Ты мечешь взгляд, — сказал вожатый мой, —Сквозь этот сумрак слишком издалека,А это может обмануть порой.

Ты убедишься, приближая око,Как, издали судя, ты был неправ;Так подбодрись же и шагай широко».

И, ласково меня за руку взяв:«Чтобы тебе их облик не был страшен,Узнай сейчас, еще не увидав,

Что это — строй гигантов, а не башен;Они стоят в колодце, вкруг жерла,И низ их, от пупа, оградой скрашен».

Как, если тает облачная мгла,Взгляд начинает различать немногоВсе то, что муть туманная крала,

Так, с каждым шагом, ведшим нас пологоСквозь этот плотный воздух под уклон,Обман мой таял, и росла тревога:

Как башнями по кругу обнесенМонтереджоне* на своей вершине,Так здесь, венчая круговой заслон,

Маячили, подобные твердыне,Ужасные гиганты, те, когоДий, в небе грохоча, страшит поныне.*

Уже я различал у одногоЛицо и грудь, живот до бедер тучныхИ руки книзу вдоль боков его.

Спасла Природа многих злополучных,Подобные пресекши племена,Чтоб Марс не мог иметь таких подручных;

И если нераскаянна онаВ слонах или китах, тут есть раскрытыйДля взора смысл, и мера здесь видна;

Затем что там, где властен разум, слитыйСо злобной волей и громадой сил,Там для людей нет никакой защиты.

Лицом он так широк и длинен был,Как шишка в Риме близ Петрова храма;*И весь костяк размером подходил;

От кромки — ноги прикрывала яма —До лба не дотянулись бы вовекТри фриза,* стоя друг на друге прямо;

От места, где обычно человекСкрепляет плащ, до бедер — тридцать клалосьБольших пядей. «Rafel mai amech

Izabi almi», — яростно раздалосьИз диких уст, которым искониНежнее петь псалмы не полагалось.

И вождь ему: «Ты лучше в рог звени,Безумный дух! В него — избыток злобыИ всякой страсти из себя гони!

О смутный дух, ощупай шею, чтобыНайти ремень; тогда бы ты постиг,Что рог подвешен у твоей утробы».*

И мне: «Он сам явил свой истый лик;То царь Немврод, чей замысел ужасныйВиной, что в мире не один язык.

Довольно с нас; беседы с ним напрасны:Как он ничьих не понял бы речей,Так никому слова его не ясны».*

Мы продолжали путь, свернув левей,И, отойдя на выстрел самострела,Нашли другого, больше и дичей.

Чья сила великана одолела,Не знаю; сзади — правая рука,А левая вдоль переда висела

Прикрученной, и, оплетя бока,Цепь завивалась, по открытой части,От шеи вниз, до пятого витка.

«Гордец, насильем домогаясь власти,С верховным Дием в бой вступил, и вот, —Сказал мой вождь, — возмездье буйной страсти.

То Эфиальт* ; он был их верховод,Когда богов гиганты устрашали;Теперь он рук вовек не шевельнет».

И я сказал учителю: «Нельзя ли,Чтобы, каков безмерный Бриарей* ,Мои глаза на опыте узнали?»

И он ответил: «Здесь вблизи Антей;Он говорит, он в пропасти порокаОпустит нас, свободный от цепей.

А тот, тобою названный, — далеко;Как этот — скован, и такой, как он;Лицо лишь разве более жестоко».

Так мощно башня искони временНе содрогалась от землетрясенья,Как Эфиальт сотрясся, разъярен.

Я ждал, в испуге, смертного мгновенья,И впрямь меня убил бы страх один,Когда бы я не видел эти звенья.

Мы вновь пошли, и новый исполин,Антей, возник из темной котловины,От чресл до шеи ростом в пять аршин.

«О ты, что в дебрях роковой долины, —Где Сципион был вознесен судьбой,Рассеяв Ганнибаловы дружины, —

Не счел бы львов, растерзанных тобой,Ты, о котором говорят: таков он,Что, если б он вел братьев в горний бой,

Сынам Земли венец был уготован,*Спусти нас — и не хмурь надменный взгляд —В глубины, где Коцит морозом скован.

Тифей и Титий* далеко стоят;Мой спутник дар тебе вручит бесценный;Не корчи рот, нагнись; он будет рад

Тебя опять прославить во вселенной;Он жив и долгий век себе сулит,Когда не будет призван в свет блаженный».

Так молвил вождь; и вот гигант спешитПринять его в простертые ладони,Которых крепость испытал Алкид.

Вергилий, ощутив себя в их лоне,Сказал: «Стань тут», — и, чтоб мой страх исчез,Обвил меня рукой, надежней брони.

Как Гаризенда* , если стать под свес,Вершину словно клонит понемногуНавстречу туче в высоте небес,

Так надо мной, взиравшим сквозь тревогу,Навис Антей, и в этот миг я знал,Что сам не эту выбрал бы дорогу.

Но он легко нас опустил в провал,Где поглощен Иуда тьмой предельнойИ Люцифер. И, разогнувшись, встал,

Взнесясь подобно мачте корабельной.

Песнь тридцать вторая

Круг девятый — Коцит — Обманувшие доверившихся — Первый пояс (Каина) — Предатели родных. — Второй пояс (Антенора) — Предатели родины и единомышленников

Когда б мой стих был хриплый и скрипучий,Как требует зловещее жерло,Куда спадают все другие кручи,

Мне б это крепче выжать помоглоСок замысла; но здесь мой слог некстати,И речь вести мне будет тяжело;

Ведь вовсе не из легких предприятий —Представить образ мирового дна;Тут не отделаешься «мамой-тятей».

Но помощь Муз да будет мне дана,Как Амфиону* , строившему Фивы,Чтоб в слове сущность выразить сполна.

Жалчайший род, чей жребий несчастливыйИ молвить трудно, лучше б на землеТы был овечьим стадом, нечестивый!

Мы оказались* в преисподней мгле,У ног гиганта, на равнине гладкой,И я дивился шедшей вверх скале,

Как вдруг услышал крик: «Шагай с оглядкой!Ведь ты почти что на головы нам,Злосчастным братьям,* наступаешь пяткой!»

Я увидал, взглянув по сторонам,Что подо мною озеро, от стужиПодобное стеклу, а не волнам.

В разгар зимы не облечен снаружиТаким покровом в Австрии Дунай,И дальний Танаис* твердеет хуже;

Когда бы Тамбернику* невзначайИль Пьетрапане* дать сюда свалиться,У озера не хрустнул бы и край.

И как лягушка выставить ловчится,Чтобы поквакать, рыльце из пруда,Когда ж ее страда и ночью снится,

Так, вмерзши до таилища стыда*И аисту под звук стуча зубами,Синели души грешных изо льда.

Свое лицо они склоняли сами,Свидетельствуя в облике такомО стуже — ртом, о горести — глазами.

Взглянув окрест, я вновь поник челомИ увидал двоих,* так сжатых рядом,Что волосы их сбились в цельный ком.

«Вы, грудь о грудь окованные хладом, —Сказал я, — кто вы?» Каждый шею взнесИ на меня оборотился взглядом.

И их глаза, набухшие от слез,Излились влагой, и она застыла,И веки им обледенил мороз.

Бревно с бревном скоба бы не скрепилаСтоль прочно; и они, как два козла,Боднулись лбами, — так их злость душила.

И кто-то молвил,* не подняв чела,От холода безухий: «Что такое?Зачем ты в нас глядишь, как в зеркала?

Когда ты хочешь знать, кто эти двое:Им завещал Альберто, их отец,Бизенцский дол, наследье родовое.

Родные братья; из конца в конецОбшарь хотя бы всю Каину, — гажеНе вязнет в студне ни один мертвец:

Ни тот, которому, на зоркой страже,Артур пронзил копьем и грудь и тень,*Ни сам Фокачча* , ни вот этот даже,

Что головой мне застит скудный деньИ прозывался Сассоль Маскерони;В Тоскане слышали про эту тень.*

А я, — чтоб все явить, как на ладони, —Был Камичон де'Пацци,* и я ждуКарлино* для затменья беззаконий».

Потом я видел сотни лиц* во льду,Подобных песьим мордам; и донынеСтрах у меня к замерзшему пруду.

И вот, пока мы шли к той середине,Где сходится всех тяжестей поток,*И я дрожал в темнеющей пустыне, —

Была то воля,* случай или рок,Не знаю, — только, меж голов ступая,Я одному ногой ушиб висок.

«Ты что дерешься? — вскрикнул дух, стеная. —Ведь не пришел же ты меня толкнуть,За Монтаперти лишний раз отмщая?»*

И я: «Учитель, подожди чуть-чуть;Пусть он меня избавит от сомнений;Потом ускорим, сколько хочешь, путь».

Вожатый стал; и я промолвил тени,Которая ругалась всем дурным:«Кто ты, к другим столь злобный средь мучений?»

«А сам ты кто, ступающий другимНа лица в Антеноре, — он ответил, —Больней, чем если бы ты был живым?»

«Я жив, и ты бы утешенье встретил, —Был мой ответ, — когда б из рода в родВ моих созвучьях я тебя отметил».

И он сказал: «Хочу наоборот.Отстань, уйди; хитрец ты плоховатый:Нашел, чем льстить средь ледяных болот!»

Вцепясь ему в затылок волосатый,Я так сказал: «Себя ты назовешьИль без волос останешься, проклятый!»

И он в ответ: «Раз ты мне космы рвешь,Я не скажу, не обнаружу, кто я,Хотя б меня ты изувечил сплошь».

Уже, рукой в его загривке роя,Я не одну ему повыдрал прядь,А он глядел все книзу, громко воя.

Вдруг кто-то крикнул: «Бокка, брось орать!И без того уж челюстью грохочешь.Разлаялся! Кой черт с тобой опять?»

«Теперь молчи, — сказал я, — если хочешь,Предатель гнусный! В мире свой позорЧерез меня навеки ты упрочишь».

«Ступай, — сказал он, — врать тебе простор.Но твой рассказ пусть в точности означитИ этого, что на язык так скор.

Он по французским денежкам здесь плачет.«Дуэра* , — ты расскажешь, — водворенТам, где в прохладце грешный люд маячит»

А если спросят, кто еще, то вон —Здесь Беккерия* , ближе братьи прочей,Которому нашейник* рассечен;

Там Джанни Сольданьер* потупил очи,И Ганеллон, и Тебальделло с ним,*Тот, что Фаэнцу отомкнул средь ночи».

Мы отошли, и тут глазам моимПредстали двое, в яме леденея;Один, как шапкой, был накрыт другим.

Как хлеб грызет голодный, стервенея,Так верхний зубы нижнему вонзалТуда, где мозг смыкаются и шея.

И сам Тидей не яростней глодалЛоб Меналиппа, в час перед кончиной,*Чем этот призрак череп пожирал.

«Ты, одержимый злобою зверинойК тому, кого ты истерзал, жуя,Скажи, — промолвил я, — что ей причиной.

И если праведна вражда твоя, —Узнав, кто вы и чем ты так обижен,Тебе на свете послужу и я,

Пока не станет мой язык недвижен».

Песнь тридцать третья