Божественная комедия (илл. Доре) - Данте Алигьери

Песнь тридцать вторая

Круг девятый — Коцит — Обманувшие доверившихся — Первый пояс (Каина) — Предатели родных. — Второй пояс (Антенора) — Предатели родины и единомышленников

Когда б мой стих был хриплый и скрипучий,Как требует зловещее жерло,Куда спадают все другие кручи,

Мне б это крепче выжать помоглоСок замысла; но здесь мой слог некстати,И речь вести мне будет тяжело;

Ведь вовсе не из легких предприятий —Представить образ мирового дна;Тут не отделаешься «мамой-тятей».

Но помощь Муз да будет мне дана,Как Амфиону* , строившему Фивы,Чтоб в слове сущность выразить сполна.

Жалчайший род, чей жребий несчастливыйИ молвить трудно, лучше б на землеТы был овечьим стадом, нечестивый!

Мы оказались* в преисподней мгле,У ног гиганта, на равнине гладкой,И я дивился шедшей вверх скале,

Как вдруг услышал крик: «Шагай с оглядкой!Ведь ты почти что на головы нам,Злосчастным братьям,* наступаешь пяткой!»

Я увидал, взглянув по сторонам,Что подо мною озеро, от стужиПодобное стеклу, а не волнам.

В разгар зимы не облечен снаружиТаким покровом в Австрии Дунай,И дальний Танаис* твердеет хуже;

Когда бы Тамбернику* невзначайИль Пьетрапане* дать сюда свалиться,У озера не хрустнул бы и край.

И как лягушка выставить ловчится,Чтобы поквакать, рыльце из пруда,Когда ж ее страда и ночью снится,

Так, вмерзши до таилища стыда*И аисту под звук стуча зубами,Синели души грешных изо льда.

Свое лицо они склоняли сами,Свидетельствуя в облике такомО стуже — ртом, о горести — глазами.

Взглянув окрест, я вновь поник челомИ увидал двоих,* так сжатых рядом,Что волосы их сбились в цельный ком.

«Вы, грудь о грудь окованные хладом, —Сказал я, — кто вы?» Каждый шею взнесИ на меня оборотился взглядом.

И их глаза, набухшие от слез,Излились влагой, и она застыла,И веки им обледенил мороз.

Бревно с бревном скоба бы не скрепилаСтоль прочно; и они, как два козла,Боднулись лбами, — так их злость душила.

И кто-то молвил,* не подняв чела,От холода безухий: «Что такое?Зачем ты в нас глядишь, как в зеркала?

Когда ты хочешь знать, кто эти двое:Им завещал Альберто, их отец,Бизенцский дол, наследье родовое.

Родные братья; из конца в конецОбшарь хотя бы всю Каину, — гажеНе вязнет в студне ни один мертвец:

Ни тот, которому, на зоркой страже,Артур пронзил копьем и грудь и тень,*Ни сам Фокачча* , ни вот этот даже,

Что головой мне застит скудный деньИ прозывался Сассоль Маскерони;В Тоскане слышали про эту тень.*

А я, — чтоб все явить, как на ладони, —Был Камичон де'Пацци,* и я ждуКарлино* для затменья беззаконий».

Потом я видел сотни лиц* во льду,Подобных песьим мордам; и донынеСтрах у меня к замерзшему пруду.

И вот, пока мы шли к той середине,Где сходится всех тяжестей поток,*И я дрожал в темнеющей пустыне, —

Была то воля,* случай или рок,Не знаю, — только, меж голов ступая,Я одному ногой ушиб висок.

«Ты что дерешься? — вскрикнул дух, стеная. —Ведь не пришел же ты меня толкнуть,За Монтаперти лишний раз отмщая?»*

И я: «Учитель, подожди чуть-чуть;Пусть он меня избавит от сомнений;Потом ускорим, сколько хочешь, путь».

Вожатый стал; и я промолвил тени,Которая ругалась всем дурным:«Кто ты, к другим столь злобный средь мучений?»

«А сам ты кто, ступающий другимНа лица в Антеноре, — он ответил, —Больней, чем если бы ты был живым?»

«Я жив, и ты бы утешенье встретил, —Был мой ответ, — когда б из рода в родВ моих созвучьях я тебя отметил».

И он сказал: «Хочу наоборот.Отстань, уйди; хитрец ты плоховатый:Нашел, чем льстить средь ледяных болот!»

Вцепясь ему в затылок волосатый,Я так сказал: «Себя ты назовешьИль без волос останешься, проклятый!»

И он в ответ: «Раз ты мне космы рвешь,Я не скажу, не обнаружу, кто я,Хотя б меня ты изувечил сплошь».

Уже, рукой в его загривке роя,Я не одну ему повыдрал прядь,А он глядел все книзу, громко воя.

Вдруг кто-то крикнул: «Бокка, брось орать!И без того уж челюстью грохочешь.Разлаялся! Кой черт с тобой опять?»

«Теперь молчи, — сказал я, — если хочешь,Предатель гнусный! В мире свой позорЧерез меня навеки ты упрочишь».

«Ступай, — сказал он, — врать тебе простор.Но твой рассказ пусть в точности означитИ этого, что на язык так скор.

Он по французским денежкам здесь плачет.«Дуэра* , — ты расскажешь, — водворенТам, где в прохладце грешный люд маячит»

А если спросят, кто еще, то вон —Здесь Беккерия* , ближе братьи прочей,Которому нашейник* рассечен;

Там Джанни Сольданьер* потупил очи,И Ганеллон, и Тебальделло с ним,*Тот, что Фаэнцу отомкнул средь ночи».

Мы отошли, и тут глазам моимПредстали двое, в яме леденея;Один, как шапкой, был накрыт другим.

Как хлеб грызет голодный, стервенея,Так верхний зубы нижнему вонзалТуда, где мозг смыкаются и шея.

И сам Тидей не яростней глодалЛоб Меналиппа, в час перед кончиной,*Чем этот призрак череп пожирал.

«Ты, одержимый злобою зверинойК тому, кого ты истерзал, жуя,Скажи, — промолвил я, — что ей причиной.

И если праведна вражда твоя, —Узнав, кто вы и чем ты так обижен,Тебе на свете послужу и я,

Пока не станет мой язык недвижен».

Песнь тридцать третья

Круг девятый — Второй пояс (Антенора) — Предатели родины и единомышленников (окончание) — Третий пояс (Толомея) — Предатели друзей и сотрапезников

Подняв уста от мерзостного брашна,Он вытер свой окровавленный ротО волосы, в которых грыз так страшно,

Потом сказал: «Отчаянных невзгодТы в скорбном сердце обновляешь бремя;Не только речь, и мысль о них гнетет.

Но если слово прорастет, как семя,Хулой врагу, которого гложу,Я рад вещать и плакать в то же время.

Не знаю, кто ты, как прошел межуПечальных стран, откуда нет возврата,Но ты тосканец, как на слух сужу.

Я графом Уголино был когда-то,Архиепископом Руджери — он;*Недаром здесь мы ближе, чем два брата.

Что я злодейски был им обойден,Ему доверясь, заточен как пленник,Потом убит, — известно испокон;

Но ни один не ведал современникПро то, как смерть моя была страшна.Внемли и знай, что сделал мой изменник.

В отверстье клетки — с той поры онаГолодной Башней называться стала,И многим в ней неволя суждена —

Я новых лун перевидал немало,Когда зловещий сон меня потряс,Грядущего разверзши покрывало.

Он, с ловчими, — так снилось мне в тот час, —Гнал волка и волчат от их стоянкиК холму, что Лукку заслонил от нас;

Усердных псиц задорил дух приманки,*А головными впереди неслисьГваланди, и Сисмонди, и Ланфранки.*

Отцу и детям было не спастись:Охотникам досталась их потреба,И в ребра зубы острые впились.

Очнувшись раньше, чем зарделось небо,Я услыхал, как, мучимые сном,Мои четыре сына* просят хлеба.

Когда без слез ты слушаешь о том,Что этим стоном сердцу возвещалось, —Ты плакал ли когда-нибудь о чем?

Они проснулись; время приближалось,Когда тюремщик пищу подает,И мысль у всех недавним сном терзалась.*

И вдруг я слышу — забивают входУжасной башни; я глядел, застылый,На сыновей; я чувствовал, что вот —

Я каменею, и стонать нет силы;Стонали дети; Ансельмуччо мойСпросил: «Отец, что ты так смотришь, милый?»

Но я не плакал; молча, как немой,Провел весь день и ночь, пока денницаНе вышла с новым солнцем в мир земной.

Когда луча ничтожная частицаПроникла в скорбный склеп и я открыл,Каков я сам, взглянув на эти лица, —

Себе я пальцы в муке укусил.Им думалось, что это голод нудитМеня кусать; и каждый, встав, просил:

«Отец, ешь нас, нам это легче будет;Ты дал нам эти жалкие тела, —Возьми их сам; так справедливость судит».

Но я утих, чтоб им не делать зла.В безмолвье день, за ним другой промчался.Зачем, земля, ты нас не пожрала!

Настал четвертый. Гаддо зашаталсяИ бросился к моим ногам, стеня:«Отец, да помоги же!» — и скончался.

И я, как ты здесь смотришь на меня,Смотрел, как трое пали друг за другомОт пятого и до шестого дня.

Уже слепой, я щупал их с испугом,Два дня звал мертвых с воплями тоски;Но злей, чем горе, голод был недугом».*

Тут он умолк и вновь, скосив зрачки,Вцепился в жалкий череп, в кость вонзаяКак у собаки крепкие клыки.

О Пиза, стыд пленительного края,Где раздается si!* Коль медлит судТвоих соседей, — пусть, тебя карая,

Капрара и Горгона с мест сойдутИ устье Арно заградят заставой,*Чтоб утонул весь твой бесчестный люд!

Как ни был бы ославлен темной славойГраф Уголино, замки уступив,* —За что детей вести на крест неправый!

Невинны были, о исчадье Фив,*И Угуччоне с молодым Бригатой,И те, кого я назвал,* в песнь вложив.

Мы шли вперед* равниною покатойТуда, где, лежа навзничь, грешный родТерзается, жестоким льдом зажатый.

Там самый плач им плакать не дает,И боль, прорвать не в силах покрывала,К сугубой муке снова внутрь идет;

Затем что слезы с самого начала,В подбровной накопляясь глубине,Твердеют, как хрустальные забрала.

И в этот час, хоть и казалось мне,Что все мое лицо, и лоб, и векиОт холода бесчувственны вполне,

Я ощутил как будто ветер некий.«Учитель, — я спросил, — чем он рожден?Ведь всякий пар угашен здесь навеки».*

И вождь: «Ты вскоре будешь приведенВ то место, где, узрев ответ воочью,Постигнешь сам, чем воздух возмущен».

Один из тех, кто скован льдом и ночью,Вскричал: «О души, злые до того,Что вас послали прямо к средоточью,

Снимите гнет со взгляда моего,Чтоб скорбь излилась хоть на миг слезою,Пока мороз не затянул его».

И я в ответ: «Тебе я взор открою,Но назовись; и если я солгал,Пусть окажусь под ледяной корою!»

«Я — инок Альбериго, — он сказал, —Тот, что плоды растил на злое дело*И здесь на финик смокву променял».*

«Ты разве умер?»* — с уст моих слетело.И он в ответ: «Мне ведать не дано,Как здравствует мое земное тело.

Здесь, в Толомее, так заведено,Что часто души, раньше, чем сразилаИх Атропос* , уже летят на дно.

И чтоб тебе еще приятней былоСнять у меня стеклянный полог с глаз,Знай, что, едва предательство свершила,

Как я, душа, вселяется тотчасЕй в тело бес, и в нем он остается,Доколе срок для плоти не угас.

Душа катится вниз, на дно колодца.Еще, быть может, к мертвым не причлиИ ту, что там за мной от стужи жмется.

Ты это должен знать, раз ты с земли:Он звался Бранка д'Орья;* наша братьяС ним свыклась, годы вместе провели».

«Что это правда, мало вероятья, —Сказал я. — Бранка д'Орья жив, здоров,Он ест, и пьет, и спит, и носит платья».

И дух в ответ: «В смолой кипящий ровЕще Микеле Цанке не направил,С землею разлучась, своих шагов,

Как этот беса во плоти оставилВзамен себя, с сородичем одним,С которым вместе он себя прославил.*

Но руку протяни к глазам моим,Открой мне их!» И я рукой не двинул,И было доблестью быть подлым с ним.

О генуэзцы, вы, в чьем сердце минулПоследний стыд и все осквернено,Зачем ваш род еще с земли не сгинул?

С гнуснейшим из романцев* заодноЯ встретил одного из вас,* которыйДушой в Коците погружен давно,

А телом здесь обманывает взоры.

Песнь тридцать четвертая