Огонь блаженной Серафимы - Коростышевская Татьяна Георгиевна

Мамаев толкнул дверь с такою силой, что створка грохотнула о стену.

— Серафима?

Женщина повернулась от окна, ее высокая тонкая фигура нисколько на Серафимину не походила. Подробности облика скрывал яркий дневной свет из-за спины.

— Эльдар-р, — она тянула гласные и гортанное «р» также получилось длинным, — прибежал на зов, быстро явился.

— Имею честь быть с вами знакомым?

— Счастие, Эльдар. Ты имеешь счастие. — Женщина развела руки, с левой ладони свисала серебряная цепочка с кулоном-звездочкой. — Дверь-то закрой, холодно.

— Где барышня Абызова?

— Абызова? — Женщина тряхнула подвеской. — Бар-р-рышня Абыз-з-зова…

Длинными медленными шагами она пересекла комнату, до Мамаева донесся пряный запах духов, и сама захлопнула дверь.

— Садись, Эльдар, в ногах правды нет. С барышней твоей, ах, прости, к твоему сожалению, не твоей, все в порядке. Где именно она сейчас, не знаю, но уверена, что ничего блаженной Серафиме не грозит.

— Тогда откуда у вас?..

И тут Мамаев вспомнил, где видел раньше незнакомку. Она как раз повернулась от двери, глядя на чародея черными блестящими глазами. Глаза он помнил, а еще помнил, что волосы у нее, сейчас смоляными локонами обрамляющие скуластое личико, тогда были рыжими, задорно кудрявыми.

— Маша?

Она улыбнулась, и улыбка ее была такой же медленно тягучей, как и прочие движения.

— Меня зовут Сикера. — Пряный запах усилился, женщина шагнула, оказавшись лицом к лицу с чародеем. — Я навь и в притворствах чудо как хороша.

Что-то в ней было, в этой навье, возбуждающе-ужасное, смешанное в столь идеальной пропорции, что в голове Мамаева застучали кровяные молоточки.

— Огонь, — крылья точеного носика дрогнули, — слишком много, слишком ярко.

— Оберег верни, — велел Эльдар хриплым от желания голосом.

— Изволь. — Она вложила подвеску в его ладонь, их пальцы соприкоснулись, и Мамаев почувствовал ледяную сухость навьей кожи. — Потеряла его твоя Серафима, не уберегла.

Сикера отошла к окну и села в кресло, по-мужски закинув ногу на ногу.

— Подозреваю, что и не берегла особо, а еще… — Она вновь будто принюхалась, и указала подбородком на разоренную постель. — На ложе этом отнюдь не в одиночестве почивала. Полюбопытствуй, если твоя воля, уверена, отыщешь волосы на подушке. Светлый да темный.

Любопытствовать Мамаев не стал, шутовски поклонился и присел напротив навьи.

— Спасибо, добрая женщина, за оповещение. Теперь я уверен, что с Серафимой Карповной беды не приключится, Ваня любимую в обиду не даст.

Сикера покачала головой:

— Болит сердечко-то? Признайся, милый, мне можно.

— А ежели болит, то ты мне его залечишь, милая?

Навья потянулась по-кошачьи:

— Проста слишком для меня твоя, чародей, сила, нет в ней тонкого изящества, к которому я привыкла.

— Иногда и черный хлебушек жевать полезно.

Сикера рассмеялась:

— После пожую, если аппетит появится, сначала дело. Или ты думаешь, я в эту дыру тебя поблудить позвала?

Мамаев был уже рядом с ней, горячими пальцами гладил основание шеи, отбрасывал волосы, зарываясь в них лицом:

— Аппетит я тебе разбужу, а дела… после.

— Навьи-то у тебя никогда не было? — жадно отвечая на поцелуи, спросила Сикера.

— Не было, — просто ответил Эльдар.

Он расстегивал крючки платья, стягивал его, обнажая гладкую кремовую женскую плоть.

— Какая честь огненного чародея невинности лишить! — хихикнула Сикера и увлекла Эльдара на постель.

ГЛАВА ПЯТАЯ,

в коей дни утекают водою сквозь пальцы, но не уходят разбойники из рук бравых сыскарей

Женщина согласна не слыть красавицей, съ условiемъ, чтобы ее называли утонченной; многиiе люди готовы сознаться въ томъ, что они ни богаты, ни знатны, зная, что ихъ утонченность вполнѣ замѣняетъ золото и гербы; наконецъ, и уму, и таланту утонченность необходима точно так же, какъ она необходима красоте, богатству и знатности. Поэтому, кто желаетъ навеѣрняка быть утонченнымъ, тотъ долженъ соблюдать самую изысканную вѣжливость въ своихъ свѣтскихъ отношенiяхъ…

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144}) Жизнь в свете, дома и при дворе. Правила этикета, предназначенные для высших слоев России. 1890 г., Санкт-Петербург

Толпа посетителей в заведении «Жарю-парю» схлынула часам к девяти вечера. Уставшие половые довольно пересчитывали денежку, оставленную «на чай», и без довольства поглядывали на двоих сыскных чиновников, что сидели за столом у стеночки и харчевню покидать не собирались. Заказывали, правда, преизрядно, не съестное, а хмельное, и поначалу казалось, закидаются быстренько, да и пойдут с богом, пошатываясь на нетвердых ногах и не забыв на прощанье денежкой обслугу одарить. Но то лишь показалось. Тот, что пониже ростом, востроглазый, порывистый, Тришку-полового серьезно так упредил:

— Что хочешь себе, человече, придумывай, а мешать нам не смей.

Сам-то, рожа басурманская, зелена вина и не пригубил даже, квасом с приятелем чокался, зато второму все, что в сухую землю, шло. Оно и понятно, мужик здоровый, косая сажень, ему чтоб оглоушиться, ведра два выхлебать надобно. Басурманин и подливал, чтоб чарка не пустовала, и так на Тришку зыркнул, когда заметил, что тот ушки навострил, чтоб разговор, значит, подслушать, что половой убрался подобру-поздорову. Хозяину, правда, пожаловался. Время-де позднее, а чиновники все заседают. Хозяин в зал сходил, а вернувшись, строго так Тришке велел, чтоб никаких вольностей с теми господами парень себе не позволял и чтоб прислуживал, сколько потребуется, хоть до рассвета. Уже и с кухни последняя судомойка ушла, а Тришка-страдалец все подносил к дальнему столику шкалики да квашенину на закуску.

Эльдар отхлебнул квасу, поморщился, эдак скоро сам забродит от питья обилия, но Ваньке сейчас необходим собутыльник, и он роль эту исполнит. Эх, Семена бы сейчас сюда, чтоб втроем посидеть, как встарь. Семка захмелел бы быстро, куражиться начал, а Иван качал бы головой по-отечески, но расслабился бы, перестал все в себе держать. А теперь что? Молчит как сыч, только вздыхает да крякает, когда отрава горло дерет.

— Может, в кафе-шантан отправимся? — спросил Мамаев. — Девицы веселые, да и Жозефина про тебя третьего дня интересовалась.

— Точно! — обрадовался Зорин. — Клин клином! Пошли!

А сам подхватил с тарелки квашеный грибок и зажевал бессчетную уже чарочку.

— Прямо вот сейчас и пойдем. А чего? Что нас остановит?

— Меня ничто, — кивнул Эльдар. — А тебя не что, а кто. Барышня Абызова тебе живо рожу расцарапает.

— Она не сможет царапаться, у нее свидание.

— Ты поэтому не в себе? Ревнуешь?

— Ревную, — кивнул Иван. — Только не к Кошкину.

Мамаев посмотрел в несчастные глаза друга:

— Ко мне?

Зорин опять кивнул:

— Поначалу мне казалось, что ты Серафиму по привычке своей многолетней вниманием одариваешь, тогда не ревновал. Ты же у нас натура огненная, искристая, что твой фейерверк. Букашечкой направо, букашечкой налево. Ах, Серафима, позвольте вашей силы зачерпнуть!

— Так не убыло от нее.

— Так и тебе оно было без надобности! Ты узнать ее хотел, попробовать.

— Хотел. — Мамаев смотрел в свою кружку, будто там не постылый квас плескался, а прелюбопытную фильму показывали про полонянок неглиже. — Ну прости, не сдержался. Огонь очень редко женскому полу достается, интересно стало.

— Врешь. То есть что хотел, это правда, а про любопытство… Эльдар…

Иван запнулся, продолжил, будто преодолевая преграду:

— Ты ее любишь, Серафиму мою блаженную. И, кажется, для тебя это впервые. И вы так подходите друг другу, что я почувствовал себя злодеем, который мешает воссоединению. Вот какая у меня ревность.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

Эльдар в этот момент испытал невероятное облегчение, не зря угрюмый половой шкалики к ним на стол таскал, попустило Ваньку.

— Зорин, дружище, ну что ж теперь, отдашь мне свою сновидицу по дружбе, чтоб мое разбитое сердце подлатать? Нет, знаю, что нет. И она того не захочет. Ну люблю, и что? Она мне вроде путеводной звезды в ночном небе — недостижимая, священная. Потерпишь, пока время меня излечит. И с детишками не затягивайте, дамы, которые в тягости, никогда меня не привлекали.