Планета матери моей (Трилогия) - Джамиль Алибеков

Мне вспомнились стихи Сабира:

— «Увы, постарел я и выронил палку из рук…»

— Зачем так! — отозвалась она. — Впереди у тебя еще много счастливых дней.

От начала разговора у меня было впечатление, что я, подобно каменотесу, ударил молотком по скале, осколки гранита больно ранили лицо, но камень не оживал. Искры, которые сыпались от ударов, были ярки, но холодны. Я дернул пуговицу на вороте и отвернулся к окну. Что это? Два черных пылающих глаза в обрамлении глухого платка впились в меня. Я зажмурился на мгновение. А когда снова раскрыл веки, узнал за окном бледное лицо бабушки Гюльгяз. Она что-то шептала запавшим ртом.

25

Лето выдалось знойным. Целыми днями жар струился с побелевшего неба.

Колхоз заключил с автобазой договор: когда грузовики идут к железнодорожной станции порожняком, попутно брали мешки с зерном для заготконторы. Такая простая мысль об обоюдной выгоде осенила впервые именно меня. Уж слишком трясло пустую машину на ухабистых дорогах. Все байки мы с Алы-киши переговорили и молча томились в раскаленной кабине.

Сам Алы-киши не потерял для меня интереса. Каждый день я открывал в нем что-то новое. Однажды мы подсадили пассажира: кузов просторный, почему не подвезти? У въезда в поселок тот забарабанил в окошечко. Прощаясь, встал на подножку и дружески похлопал меня по груди, поблагодарил.

— Какой тут труд, — отозвался я. — Не на плечах несли, машина везла.

Уже на станции я обнаружил в нагрудном кармане сложенную пополам денежную купюру.

— Чьи это деньги? — спросил растерянно.

— Не мои же, если очутились в твоем кармане, — безразлично бросил Алы.

— Но откуда они взялись?

— Видишь, парень, — философски изрек Алы-киши, — кабина грузовика для ловкого человека вроде денежного дерева. Пятерки и трешницы сами на нем вырастают.

— Значит, это пассажир сунул? Я думал, он от чистого сердца благодарит. А он как извозчику, как слуге, как побирушке…

— На трассе все знают, что я не беру. А ты новенький. Не огорчайся! Возвратим подачку.

На следующий день спозаранку Алы-киши свернул с дороги в поселок и засигналил у одного из домов. Хозяин тотчас показался на пороге и, узнав нас, пригласил в дом.

— Раненько вы поднялись. Как раз поспели к завтраку. Жена, угощай!

Яичница плавала в масле, уютно разместившись на сервизной тарелке. Хозяйка щедро посыпала ее сверху толченым сахаром и корицей. В вазочке отливало рубиновым цветом вишневое варенье. Алы-киши нахваливал еду и уплетал за обе щеки. А когда мы поднялись, возле двух наших тарелок лежало по денежной бумажке.

— Зачем это? — ошарашенно спросила хозяйка.

— Спроси у мужа, — подмигнул Алы. — Долг.

Густо покраснев, хозяин прикрикнул на жену:

— Занимайся своим делом!

— Нет, почему же. Пусть и она знает: меня обидели, я ответил тем же. Если я на государственной машине могу брать деньги, подвозя попутчика, то почему же тебе не взимать плату за домашнее угощение?

Когда мы выбрались на шоссе, Алы-киши нажал на газ, прибавляя скорость.

— Опаздываем, грузчики ждут, — сказал я. — И когда ржа-корысть в людские души закралась? До войны такого не было. Проще жили, честнее.

— Меня учили профессии, — сказал я через минуту, — тратили деньги. Мне скоро двадцать три года. А сижу в кабине вместо балласта, прохлаждаюсь, точу лясы…

Алы-киши взглянул на меня, словно впервые увидел, поджал губы и завертел руль так быстро, словно тот жег ему ладони. Отозвался не сразу, решая что-то про себя:

— Понимаю. Тебе нужен хороший заработок. Несколько лет твоей жизни унесла война. Но вокруг все понемногу налаживается. Вот только голодный не скоро насытится. Возникает вечное желание поднакопить, обезопасить себя на черный день. Нужно уметь сдерживать себя, иначе корыстолюбие станет чертой характера.

Алы-киши совсем не понял мою мысль.

— Во время войны я прошел несколько стран, иногда мы задерживались в одном месте по месяцу. Было время понаблюдать, поразмыслить. Там каждый живет как бы в одиночку, и это в порядке вещей. У нас другой образ жизни. Нет, я не только о заработке хлопочу. Хочу быть по-настоящему полезным, вот в чем дело!

— Что собрался делать? — отрывисто спросил Алы-киши.

— Можно поехать в Баку. Или поискать другую работу здесь, на месте.

— Баку… — фыркнул он. — Как на это посмотрит твоя мать? Хорош хозяин, у которого в двух домах горит свет!

Возможность оставить автобазу Алы-киши обсуждать вообще не захотел. Я решил переменить тему.

— Попутная загрузка дала прямую выгоду нашей транспортной конторе, — сказал я. — И колхоз доволен: погашает задолженность, вовремя сдает зерно. Но наша грузовая коняга могла бы брать груза вдвое больше.

— Это как же?

— Ездить с прицепом. На фронте мы иногда к одной машине по два и по три лафета прицепляли. Такой автопоезд у нас прозвали «змеей».

Алы-киши с силой хлопнул себя по колену.

— Золотая у тебя голова! Конечно, надо попробовать. Лафеты обычно за тракторами тянут. А чем наш богатырь хуже?

На следующий день торжествующий Алы выбежал из кабинета начальника.

— Я его взял за грудки! Как, говорю, нет прицепов? Звони, проси, добивайся. Это твоя обязанность. А если не справляешься с работой, уступи место более умелому. Ну он и завертелся. Получил от него бумагу, тогда перешел ко второму вопросу. О тебе заговорил. Парню, говорю, цены нет, он без настоящего дела истомился. Вот-вот уволится…

— Нескромно как-то выходит… — начал было я.

Алы не дал договорить:

— Надо бить по горячему! Он и сообразить не успел хорошенько: подписал приказ. Теперь ты будешь за главного, первым поведешь «змею». А я возле тебя поучусь. Кто мужчина, пусть с нами поборется!

Дело действительно завертелось очень быстро, и уже через неделю в городской газете появилась статья о новом почине.

Алы-киши возил с собою целую пачку этих газет и раздавал их направо и налево. «Здесь про нас написано, — твердил он. — Заметьте, дело стоящее. Как в сказке, одна машина в две превращается!»

Но наедине со мною в кабине машины он засомневался:

— Боюсь, что только наш драндулет такое и выдюжит. Да станет моя тетка жертвой, если ошибусь!

— Что же ты, дядя Алы, так легко теткой жертвуешь? Не любишь, что ли, старушку?..

Он смеялся до слез.

— А ты считаешь, дядюшкой пожертвовать лучше? Ах, Замин, с тех пор, как ты вернулся, я словно помолодел. Люблю тебя, как родного сына… Поэтому позволь спросить: что у тебя… с овдовевшей учительницей?

От неожиданного вопроса я так нажал на тормоз, что он взвизгнул. Прицеп качнуло в сторону.

— Откуда тебе известно о Мензер?

— Какая же это тайна? Стоит лишь взглянуть на обоих, когда вы рядом. Послушай, не канителься ты с нею. Разве девушек мало? Вдова, она и есть вдова, будь хоть первой красавицей.

Я повернулся к нему с гневом и обидой:

— Женщина не рождается вдовой! Ее война обездолила. Как можно над этим смеяться?

— Да не смеюсь я, что ты, парень, — смущенно пробормотал Алы-киши. — Война — ошибка людей. Кто остался в живых, тому и поправлять…

В обеденный перерыв я поспешил в селение. Притормозил у школы, попросил вызвать Мензер-муэллиме.

Она показалась на пороге в накинутом на плечи пальто, ей в этот знойный день было зябко. Узнав меня, обеими руками схватилась за горло, стягивая воротник. Пальто было длинновато, оно скрадывало некоторую полноту фигуры, делало ее стройнее.

— Ты по делу, Замин?

— Нет, просто по пути.

— Хотел что-то сказать?

Я не ответил. Мензер подошла ближе и посмотрела на меня, запрокинув голову. Лицо ее показалось совсем иным, нежели вчера: поблекшим и печальным. Она как-то поникла, словно бабочка с намокшими крыльями.

— Мне пора, тороплюсь на экзамен, — сказала она, не трогаясь с места.

Мы стояли сейчас друг перед другом, не решаясь сделать первый шаг навстречу.

А чего, казалось бы, проще! Ей сказать, что за бессонную ночь она решила не отрекаться больше от нашей любви, а мне попросить ее забыть слово «вдова», как колючую изгородь разобрать его и сжечь на костре, чтобы дым взлетел до вершины Эргюнеша! Взявшись за руки, мы пошли бы одной дорогой…

Вместо этого я лишь неопределенно пробормотал:

— Видишь ли, Халлы…

— Не называй меня так.

— Почему?

— Ученики могут услышать. Неудобно.

Мне стало по-настоящему обидно. Ведь это я ее так окрестил. Она как бы тогда вновь родилась с другим именем и для меня одного.

— Мензер-муэллиме, садитесь в кабину, — вежливо попросил я. — Поедем в ваше роно. Если я им понравлюсь, можно еще переиграть насчет учителя физкультуры.