Лена и ее любовь - Юдит Куккарт

Поставил сумку, и в этом движении Лене почудился материнский запах — такой, как прежде. Тяжелые дорогие духи, волосы — орех. Так пахнут любимые зверюшки, а не люди. Этот запах она и ценила в матери больше всего.

— Что ты так смотришь? У меня что-то с лицом? — Лена недоумевала.

— Да.

— Что же?!

— Лицо твоей матери, — был ответ.

— Тебе не нравится?

— Почему же, — возразил он, — красивая была женщина, по-моему. Хочешь посмотреть, где она умерла?

— Где же?

— На третьем этаже. Хочешь посмотреть?

— На третьем этаже умирают красивые женщины? — Лена, в замешательстве.

— Пошли, — сказал и сначала взял сумку, потом ее руку.

Он едва ли не тащил Лену за собой. И то, что на лестнице им попадались навстречу медсестры, казалось, ему безразлично.

— В детстве я тут часто бывала, — сказала Лена. — Я и родилась тут.

В больнице все было как прежде: и деревянные лестничные перила, покрытые белой эмалью, и напольные часы на площадке между первым и вторым этажами, а между вторым и третьим — Мадонна с вытянутым унылым лицом и выкаченными глазами.

— Базедова болезнь, — фыркнула Лена.

— Барокко, — не согласился Людвиг.

— Она, смотри-ка, очень крепко держит младенца. А увидит меня, так еще крепче прижимает. Ей даже идет. Ей когда страшно, лицо становится живее.

— Очень красиво, — сказал Людвиг.

Лена начала рассказывать:

— Бабушка у меня работала тут внизу, в прачечной. После школы я ходила к ней обедать. Рыбные палочки, если пятница, и желе — или вишнево-красное, или, как трава, зеленое, но со сгущенкой. Сгущенка меня особенно радовала. Подойдет, бывало, монашка к бабушке у бельевого катка, погладит по потной спине и приговаривает, дескать, молодчина, Маргот, молодчина. Та обернется и смотрит, печально так и серьезно, как большая лошадь. Когда роль маленькая — служанка, или вроде того, я на сцене играю свою бабушку. Вплоть до упрямого круглого подбородочка, вплоть до характера — ровного, как гладильная доска…

Посмотрела на Людвига. Тот произнес:

— Ну вот, пришли.

На третьем этаже размещались раньше палаты третьего класса на восемь коек. Теперь тут отделение частной клиники. А самая маленькая палата в конце коридора как была, так и осталась. Тут всё еще умирали с видом во двор. Забирая в последний путь шум вентиляции из кухни и подвала.

— А где монахини?

— Их нет уже года два, — ответил Людвиг, указывая на крайнюю дверь в коридоре. — Хочешь войти? Как раз не занято.

— Там она лежала?

— Да, в самом конце.

— В палате для умирающих?

— Ну, там даже факс подключен.

— Значит, она умирала рядом с подключенным факсом?

— Так теперь принято у частных пациентов.

— А монахини?

— Я же сказал…

— Значит, вместо монашек теперь факсы?

— Да.

— Нет! — и она уселась в пустое кресло-каталку, по-дурацки болтая ногами. Смотрела на Людвига, ничего не говорила. У женщины внутри — часто ей представлялось — два кольца. Мужчины, как правило, касаются только первого. Редко кто тронет за второе. А когда именно этот мужчина именно там заденет именно эту женщину, дело будет не в анатомии. Это любовь, и ее не вызовешь по первому требованию. Явится, когда захочет, и не выгонят ее никакие «зачем» да «почему».

Лена прекратила болтать ногами.

— Добрый вечер!

Две сестрички шли по коридору за ручку, мечтая оказаться дома вовремя. Уже начало одиннадцатого.

— Добрый вечер, господин пастор Фрай, — поздоровались они.

Легкий поклон. А Лена встала, изготовилась, и задом оттолкнула кресло на колесиках. Кресло поехало назад, к сестричкам, подскочило на порожке, развернулось на полтора оборота, покатилось медленней, разогналось, и все за ними следом, но застряло в углу у лестницы. Пустым взглядом смотрел Людвиг вслед сестричкам на их высоченных каблуках.

— Елеопомазание я еще… — произнес он.

— Я уже знаю, — перебила Лена.

— Хотя вообще-то не должен был.

— Почему? Тебя же этому учили: крестить, венчать…

Говорила холодно, а сама представляла домик с садом, в тени, у церкви. Фруктовые деревья, окна почти все на юго-запад, вход с фасада увит розочками. Желтыми. Тихие, нет, счастливые субботние вечера. Жизнь — это то, что чувствует в ней человек, оттого такому Людвигу хорошо в одиночестве с бокалом вина готовиться к воскресной проповеди. Только и слышны на верхнем этаже шаги экономки, когда в ее жизни, отданной распорядку дня господина пастора, наступает время отойти ко сну.

— Я больше не священник, — вымолвил Людвиг.

— Зачем вы едете так быстро, Лена? — недоволен Дальман.

Справа расстилаются некошеные луга, только монахини той не видно. Но монашеский путь виден, хоть и распрямились примятые стебли. Темнеет. Обгоняют старый автобус, благо он еле тащится. Благородного красного цвета сиденья, белыми чехольчиками прикрыты подголовники. Лена едет медленно, заглядывает каждому пассажиру в лицо, стоит тому повернуться в сторону «вольво». Усталые лица на фоне роскоши белоснежных чехлов. Снежных, белых. Смотрит на эти чехлы, а в голове — ребятишки кидаются снежками.

Интересно, все люди такие? Такие многослойные. Сверху — слова, глубже — беззвучная мысль, а совсем внизу — тот слой, где думается быстро, но ничего не додумывается до конца. И уж потом — чернота.

— Ну же, Лена! — голос Дальмана. — Что случилось?

— Случилось то, что и раньше.

После этого в машине воцаряется тишина. Этой тишине нужна Лена.

А ей хочется есть.

Людвиг сел на перила. За спиной у него бездна трехэтажной глубины. Лена встала прямо перед ним.

— Я уже был у епископа.

Достаточно легкого движения. Испуг довершил бы остальное. Жизнь Людвига сейчас в ее руках и, по ее же разумению, оттого он и уселся на перила над пропастью метров в двенадцать-четырнадцать.

— Людвиг!

— Что такое?

— Сделай любезность, прошу…

— Пожалуйста, а что именно?

— Поцелуй меня.

За стеклянной дверью частной клиники курила медсестра ночной смены. Газельи ноги и загар на лице, не молодом и не старом, не красивом и не уродливом. Невыразительном, ведь и такие встречаются.

— Больше я не мог, — услышала Лена его голос. — А ведь долгое время прекрасно себя чувствовал. Даже клуб организовал для мотоциклистов, для бойскаутов. Да еще суббота, представляешь? Когда я готовил воскресную проповедь и…

— И попивал винцо, — договорила за него Лена.

— А ты откуда знаешь?

— Могу себе представить. Монахи — и те пьют.

— Странное было чувство, скажу я тебе. Как у тех, кто действительно пишет, — поделился Людвиг.

О, прав был Георг! Теология — это путь к стихотворчеству.

Возле палаты для умирающих — гигантское растение из тех, что не умеют цвести.

— Так вот, однажды я об этом вечером молился, — продолжал он. — Как раз записал первую фразу воскресной проповеди: «Люби, и делай что хочешь». Дорогие, написал я, Августин всю жизнь прожил по этому слову. Потом я перевернул листок — и в погреб за лучшим вином, какое только есть в доме. Разлил в два бокала и говорю: шеф, говорю, не прими за личное, но ты ведь и так знаешь, что я влюбился. Будь здоров, говорю.

— Так и сказал?

— Нет, конечно, но очень хотел.

И вдруг комнатный цветок обронил три листка вместе на больничный линолеум. Все три еще зелены. Лена смотрела на Людвига. Холодно. Остывшая печь не могла бы смотреть холодней. Лена ревновала к тем временам, когда совсем без нее шла Людвигова жизнь.

— Так что ты сказал епископу?

— Что я прошу свободы от целибата, — и он соскочил с перил, нагнулся, взялся за материнскую сумку.

— Как ее зовут?

— Это неважно.

— Ну, говори!

— Мария, — решился он.

И Лена засмеялась.

— Ну, тогда все свои, — и тут же пожалела, что оказалась не на высоте. Зачем попросила о поцелуе?

— И что же епископ?

— Предложил мне остаться на работе.

— А как быть с той женщиной?

— А так, как делают все мои коллеги.

— Изыди, Мария, изыди! — воскликнула она.

— Ничего подобного, она может вести у меня хозяйство, — успокоил ее Людвиг. И на секунду положил свою руку, теплую и тяжелую, Лене на голову. И невольно ей показалось, что он не просто ведет разговор, но хочет ее защитить. Когда они выходили из больницы, дежурная ела ложечкой йогурт.

Шли по главной улице С. и за церковью с двумя зелеными башнями повернули направо, к Левенбургу. Людвиг нес сумку, но не с той стороны, где шагала Лена. И расстояние между ними было не шире ладони. Он рассказал, как опоздал на елеосвящение: положил в сумку письмо к епископу, но опустить в ящик по пути не решился. Только на краю города, где конечная автобусная остановка «Дизельштрассе», все-таки его отправил.