Лена и ее любовь - Юдит Куккарт

Дальман глянул в зеркало и забеспокоился. Кто там? Старый осел, который прихорашивается, чтобы совершить глупость. Вот как оно выглядит.

— Куда? — переспросил парикмахер и переключил фен на слабый режим.

— На старую добрую родину, — сообщил-таки Дальман.

С этим парикмахеру было трудно разобраться, и он тут же задал другой вопрос:

— А куда в следующий раз?

— А в следующий раз опять на Майорку или, действительно, в Израиль.

Лене он о своих планах не сообщил. Он попросту увлекся. Не идеей, нет, но тем, что она дочь Марлис.

Малое окошко и третий этаж, и выглянул кто-то, давным-давно. Холодно было в тот день. Лежал снег. Марлис сидела с куклой у окошка, улица Колленбушервег, дом 6, третий этаж, два звонка. В вечерних сумерках шли они по улице — мать, обе сестры и он. Вернулись из Польши. Мать сказала: «Заходи скорей, Юлиус, чтоб нас не увидели». Но он встал у Марлис под окном, и тут она выглянула. Ждала ведь целый день. Кто любит, тот ждет, так? Давным-давно это было.

— Приди в мои объятья! — закричал он наверх, когда остальные вошли в дом. Закричал с таким выражением лица, будто не стоит, а лежит в заснеженном саду.

— Приди в мои объятья… — эхом отозвалась Марлис и, закрыв глаза, бросила вниз куклу Марту. Да, в тот самый день, когда они вернулись из Польши. К вечеру, в канун Нового года, и уже смеркалось. Она бросила куклу, он улыбнулся. Горько улыбнулся. Куклины волосы расправились и, казалось, задержали ее в полете. Она парила в воздухе, пока Юлиус не сделал шаг в сторону. Марта ударилась оземь. Снежный покров был тонок, и она разбилась.

Позже Юлиус говорил, что будь это сама Марлис, он бы не отступил.

Малое окошко и третий этаж, и выглянула Марлис, давным-давно.

— Ты чокнутый, что ли? — воскликнула Марлис.

Дополнительное время

На самом большом перекрестке С. Лена оказалась около полудня. Налево — к вокзалу, прямо — в город. Пошла прямо. На углу Вокзальной улицы потягивался на солнышке аккордеон из Румынии, а на Рыночной площади был рыночный день. Город С. так мал, что люди тут ходят медленным шагом. Утром Дальман взял калькулятор и высчитал, сколько стоит со скидкой один день в комнате с эркером. Девять марок тридцать пфеннигов.

— Давайте так: двести восемьдесят в месяц.

И добавил, что раньше-то он, конечно, в уме бы считал. А она повторила, что на месяц не задержится, и глянула через окно в его сад, где глицинии по второму разу зацветают к концу года. Мать похоронили пять дней назад. С тех пор дождь не пошел ни разу.

У кафе «Венеция» Лена помедлила. Потом все же вошла, чтобы не быть одной.

Подставка для зонтов придерживает дверь. Стойка та же, что прежде, и над ней неоновые лампы, но горит из них одна. Две женщины сидят за столиком в глубине. Прически скучные, завивка. Перед ними зажженная свечка, за ними, на фотообоях, опушка леса. Единственная вазочка с тремя пластмассовыми шариками мороженого — розовым, кремовым, зеленым под запыленной шапочкой сливок — украшает витрину на Вокзальной с 1967-го года. Раньше на этой витрине была представлена женская галантерея сестер Вагнер. Тогда Лена думала, будто незамужние сестры Вагнер — извращенки, а извращение есть что-то связанное с плотью и одиночеством, с кожаным реквизитом и кожей тела, и будто слово «пустоцвет» придумали специально для этих сестер. Каждый день намывали они витринные стекла и протирали внутри деревянную часть отделки. В дождь брызги от проезжающих машин долетали до витрины, и старшая, та, что с жидкими волосами, мыла ее вечером снова. Умерла она почти лысой. Когда сестры Вагнер водили по стеклу снаружи резиновой губкой и поднимали руки, Лена чуяла их запах даже на другой стороне улицы. Пустоцвет.

Теперь арендатором кафе «Венеция» является синьор Паоло. Лена подняла на лоб солнечные очки. За откидным столиком у туалета сидела синьора и разгадывала кроссворд.

— Uno, due, tre… Для «расставания» другое слово. Sette, otto[10]. Восемь букв, вторая «р», — напрягалась синьора, белокурая и могучая, раскачиваясь на краешке стула.

— «Прощание», — и Лена заглянула ей через плечо. Синьора, жена Паоло. Когда-то Паоло выглядел героем-любовником, жарким и праздным. С годами волосы у него поредели, лицо онемечилось, поблекли и плечи его жены, невестой вывезенной из Венеции. Синьора крепко держала Лену за руку. Лоб ясный, будто для разговора она вот только-только откинула назад тяжелую вуаль.

— Лена, ты?

— Верно.

— Недавно видела тебя по телевизору, — выговор ее звучал чуть жестковато, а мелодичность фразы сразу вызывала чувство голода, напоминая об итальянских ресторанах.

— Верно.

— Раньше ты носила пластинку на зубах, и с ней приходила к нам есть мороженое.

— Верно.

— Но ты никогда не оставляла ее на столе.

— Верно.

Тут синьора тяжело вздохнула. Шея у нее, как у гигантской улитки.

— Раньше у тебя был молодой человек, очень симпатичный, верно?

Лена вышла. Несколько столиков стояли на улице под августовским солнцем, таким, какое причиняет боль, если у тебя кто-то умер. Села за столик. Аккордеон все еще звучал, и официантка смотрела в сторону, пока Лена отодвигала стул и спинка его оказалась прямо у витрины, пока перемещала солнечные очки со лба на переносицу. Пробило час, и на рынке стали сворачивать первый навес.

— Капуччино, пожалуйста.

— Прифетик, — поздоровалась Сильвия Зипман, пряча руки под белым передничком.

— Ты здесь теперь? — Очков Лена не сняла.

— Угу.

— А ваша пивная?

Двадцать пять лет назад они с Сильвией по субботам развлекались на вокзале. Под носом у проходящих поездов прятались в туннель. После пробежки Сильвия поправляла лифчик с такой силой, что Лене ее грудь казалась огромной и очень тяжелой. Сколько она весит, Лена узнать не решилась, вместо этого спросила смущенно, не кажутся ли Сильвии поезда на рельсах коридорами на колесиках. «Не-е, не кажутся, — подивилась Сильвия, — и как такое в голову придет — на колесиках, да коридоры?» Лена рада бы сказать, мол, из-за груди твоей, только из-за твоей груди. Но разве скажешь такое Сильвии, Сильвии с глазами той куклы, которую отец подстрелил раз в тире на ярмарке. С глазами синими и взглядом голубиным.

— «А когда поезд только прошел, все на минуту становится другим». — «Каким?» — «Реальным», — пояснила Лена, поправляя свой маленький лифчик. — «Правда, что ли?» — и Сильвия автоматически поправила свой. «Да». — «Реальным — мура-то какая!»

Сильвия, бедовая и не по годам зрелая, осталась сидеть в третьем классе. Лена считала Сильвию сексуальной и в спортивной раздевалке предрекала ей кинематографическое будущее. Потом они вместе стояли под душем. А теперь обеим без малого сорок. С кем теперь стоит под душем Сильвия? Тогда они записались на плавание в спортобществе «Роте Эрде» и обе влюбились в тренера, но сногсшибательный купальник был только у Сильвии. Со множеством тонюсеньких бретелек, как с паутинкой. Зато Лена лучше плавала. Но обеим достался не тренер, достались другие судьбы. Лене — судьба с гимназией, а Сильвии — нет. Сильвии, ясно, судьба при мужчине, а Лене не всегда. Вспоминает ли Сильвия о прошлом? Было оно для нее вчера, или позавчера, или никогда? Сильвия поставила на столик чашку:

— Пожалуйста — капуччино, — и тут же снова спрятала руки под передничек.

— Приятно слышать! — ответила Лена, сунула ложку во взбитые сливки, пригляделась. Кофе, процеженный через фильтр.

— Тут все так варят, — заметила Сильвия Зипман. — Мы же не в Италии. К сожалению.

Из-под фартучка она вытащила свой толстенный официантский кошелек.

И в это мгновение тень легла на сливки поверх капуччино, и Лена со стулом отъехала дальше, от света. За спиной ничего, кроме тонкого и старого витринного стекла да выцветших пластмассовых шариков в вазочке для мороженого.

— Садись же.

А Людвиг уже сидел за ее столиком.

Все трое смотрят в окно. Никто не раскрывает рта. Лена за рулем.

— Бузина, вон там красивый куст, — нарушает тишину Дальман. — А не надо нам позвонить и сказать, когда мы примерно приезжаем?

— Кому позвонить?

— Ну, например, вашему Людвигу.

— Завтра, — и Лена хлопает козырьком от солнца.

— Людвиг? — вмешивается священник. — А что там с этим Людвигом?

Она оборачивается.

— Осторожно, поворот! — вскрикнув, Дальман хватается за руль. — Внимание сюда, на дорогу!

Людвиг Фрай. Все вокруг его любят, хотя сами не знают, почему. Родители у него — члены секты с коротким именем «Фраи». А дед с бабкой, когда были молодыми, занимались целительством. Людвиг в шестнадцать обратился в католичество, в двадцать четыре принял священнический сан. Годы перед тем, как он стал священником, Лена не раз пыталась себе представить. Как он на прощанье целует женское лицо, как левой рукой ведет по женской спине к пояснице. Как той пришлось изогнуться, даже если не хотела.