Лена и ее любовь - Юдит Куккарт

— Черный, как ночь, — уточнила она. — А ты не изменился, милый.

— Зато ты теперь блондинка, — ответствовал Людвиг.

Оба замерли. Вот он — на столе, вот она — всем телом тут, оба неподвижны, оба застыли, наклонили шеи, напрягли все силы. Но еще не начеку и к нападению не готовы.

— Ах, это, — она провела рукой по неровно окрашенным волосам. — Ах, блондинка! Идея нашего нового художника. Дома у него жена, черная, как собачье дерьмо, и волосы, и десны, и соски — все черное, хотя она из Билефельда. Он, видишь ли, с ней не ладит, и оттого мы в «Натане»[8] блондинки всем составом.

— А стоит прийти посмотреть «Натана»?

— Нет, лучше Колтеса[9]. Пойдет позже в этом сезоне.

Размазывая средним пальцем крем, она почуяла возвращение забытого было порыва. Так налетает дождь или ветер. Вспомнила вкус слюны у него во рту. И возжелала его губ на шее, его рук на плечах, а стул между ними — прочь, и пока тот падает, Людвиг говорит:

— Повернись.

Когда он прижался к ней, махровая ткань халата стала тонкой. Свет горел в гримерной, но всюду, куда проникал его палец, было темно. Она знала, зачем его палец оказался там, во впадине пупка и в невысветленных волосах чуть ниже, она знала, зачем его палец между губ. Однажды она и в самом деле была с ним, а потом не раз повторяла это в одиночку. У них получалось все лучше и лучше, у обоих. Только Людвиг об этом ничего не знал.

— Ты что делаешь?

— Не шевелись.

— Ты что делаешь?

Над столом, в зеркале, когда он то отдаляется на несколько сантиметров, то приближается вновь, — серьезное лицо. Серьезное, будто в очках. А в своем лице она разглядела девочку, какой рада бы остаться. Та девочка на велосипеде всегда выпрямляет спину, невозмутимо и чуть высокомерно проезжая мимо мальчиков вроде него, тремя годами младше. Сосновые иголки вечно цепляются к шерстяным чулкам, и лес начинается почти от дома. Коленки у нее округлые, взрослые, хотя сама она совсем юная. Юная, но спокойная и сосредоточенная, с надежными руками и жесткими, непокорными волосами. Глаза на лице еще детские, взгляд отсутствующий и светлый.

Упершись руками в стол, она обернулась, ведь не лишне увериться, что он — не просто отражение с закушенной нижней губой. Да, тут.

— Стой тихо, — скомандовал Людвиг, правой рукой крепко сжав ей бедро, левой — не затылок, а шею. И как перехватило дыхание, так она и осознала: чем тише стоишь, тем громче вопль, но издавать вопли она тут, перед столом, который, возможно, вовсе и не стол, не вправе. Лицо Людвига по-прежнему спокойно и бесстрастно, какой была вначале его спина. Сплошные морщины. Тени у носа, как бывает в тяжелые дни. Людвиг не такой, как другие. Он не шелохнулся, когда пришел. Потому что пришел из воспоминаний, хотя для нее и был полон жизни, как никто другой. Сказал что-то ей в затылок.

— В жизни люди всегда встречаются дважды, — сказал он.

Потянулась было назад — но рука ухватилась за халат.

— Людвиг, что ты делаешь?

— Я люблю тебя.

И глухой удар. Об стенку? Об пол, всем телом? Может, ее телом? Георг бухнул оземь бельевую корзину.

— Ну что, опять со столом разговариваешь?

Он жевал лакричную пастилку. Догадалась по запаху.

Лена по-прежнему нависала над столом, пальцы растопырены на столешнице. От нажима кожа под ногтями налилась розовым, по краю побелела. Крем блестит на лице. Шпильки на турецком подносике намертво сцепились лапками. Лена отошла от стола.

— По желанию твоей матери, — прошептал отец.

Людвиг перед алтарем раскинул руки, и на лиловом его облачении открылся черный крест. С нею рядом кто-то старательно подпевал. Дальман. Отец лишь раскрывал рот, то и дело тайком поглядывая на часы. А Лене мигом захотелось в свою комнату, и встать у окна, и на что-то опереться, и дочитать до конца книгу, жуя хлеб, и снова случайно увидеть девушку в белом на черном мотоцикле, с руками за спиной, как вчера. Захотелось стать той девушкой. Потому что вот такой Людвиг у алтаря чересчур высокомерен.

«Во дни воззвал, и в ночи пред тобою…», — выводил Людвиг в микрофон вместе со старым священником. Повернув голову влево, она взглянула на Дальмана.

А этот как бы смотрелся в облачении там, впереди? Что всегда повторял Георг? Есть три пола: мужской, женский и церковный.

— Он вернулся, да? — тихо обратилась она к отцу.

— Ага, и развозит ящики с минералкой.

— Ящики? — она строго посмотрела на Людвига, пронзив его взглядом насквозь, через облачение. Людвиг, всегда в черном, всегда один. Ясно, такой он и нравится женщинам. Синева его глаз достигала на расстоянии. Взгляд касался шеи, скользил по плечам, гладил левую грудь, кругом обводил пупок, ниже, ниже, не выпуская из виду глаз. И пока они пристально смотрели друг на друга, Лена скользнула в его объятия, как в рукава, и согласилась на все, что он ей предлагал от алтаря с глазу на глаз.

— Кончай кокетничать! — ткнул ее в бок отец. — Твои тетки только и зыркают.

Приди в мои объятья

«На счастье, дождя не было две недели, ведь перила-то — деревянные», — расскажет Марлис своей дочери Лене про этот июльский день в сорок четвертом.

В тележке сидели куклы Марта и Мария с распущенными настоящими волосами. Хельма и Зайка тянули тележку, Юлиус и Марлис шагали рядом. Они направлялись к замку на воде. Марлис недавно обрезала косы.

— Лесной орех, — оценил Дальман, приехав с сестрами на каникулы из О., и тронул рукой темные кончики волос, торчавшие во все стороны. Растирая их между пальцев, будто взяв на пробу, окончательно подтвердил:

— Орех.

— He-а, вши, — возразила Марлис. — Держи себя в руках.

К замку вел маленький мостик, шагов на двенадцать. Под ним — узкоколейка. В двадцать минут четвертого тут проезжал единственный за день поезд. Его-то они и хотели перехватить.

— Зачем? — обратился Юлиус к девочкам.

— Держи себя в руках, — тихонько повторила Марлис. — Мы теперь одна банда. А банды только этим и занимаются.

Юлиус засмеялся, но тут же сжал губы и с гримасой на лице загляделся на замок. В глубоких оконных нишах развевалось белье, и даже издалека было видно, какое оно латаное-перелатанное. Во рву не осталось ни воды, ни лебедей, а все три замковых крыла с самого начала бомбардировок занимали беженцы из Айфеля, которые устраивали пикники на мельничных жерновах во внутреннем дворе, сажали салат на господском кладбище и посылали своих грязных детей в парк за розовыми бутонами. Трое мальчишек, дерзких и совсем уже не маленьких, попались им навстречу. Марлис взмахнула рукой:

— Стоп! Я что сказала?

— Мы — одна банда, — зашептали в ответ Хельма и Зайка.

— Да-а, — медленно и церемонно протянул Юлиус, — так оно и есть.

— Так точно, — отчеканила Марлис. — А эти вон вывешивают свои вонючие носки в нашем замке. Значит — война.

Мальчишки из Айфеля подошли ближе.

— Цыгане, цыгане, — шепотом подсказывала Зайка.

А Хельма, пока никто не видит, принялась кокетничать. На свой манер. Пялится на старшего из мальчиков. Тот встал совсем близко к ней и заулыбался. Двое других облокотились о перила и выпятили животы. Молча стояли они, четверо против троих, посередине одинокого мостика, а поезда не шли. Побуревшая трава внизу на насыпи торчком прорастала в последнее военное лето, и под юбками девочки носили черные тренировочные.

— Вишни, — объявила вдруг Зайка, чтобы напомнить всем, в том числе и врагу, о чем-нибудь хорошем. — Вишни консервированные, из банки.

Они были голодны, и желудок сообщил это всем и сразу, стоило им только нависнуть над перилами, высматривая составы, которые не шли. Поезд в двадцать минут четвертого тоже не появился.

— Его-то мы и хотели перехватить, — сообщила Зайка, почувствовав себя вольготно с чужими мальчиками, для нее-то почти взрослыми. И затараторила: — У поезда в двадцать минут четвертого вентиляция на крыше, так что целиться можно в дырки!

— Как это?

— Плеваться! — боевито разъяснила Зайка.

— И кто это сказал?

— Она! — Зайка указала на Марлис.

Семафор и в полчетвертого стоял на красном. Пока другие скучали, зависнув на перилах — Марлис в красном, Хельма в коричневом, Зайка в синем, а чужие мальчики в измызганных своих рубашках, — Юлиус вытащил кукол из тележки, присел, упершись в перила спиной, и стал расчесывать их натуральные волосы. За ним наблюдали мальчики с лицами грубыми, но не уродскими. За мальчиками наблюдали Зайка и Хельма. И только Марлис смотрела в сторону на крысу, которая перебиралась через пути с четырьмя детенышами.

— Есть!

В крысу-мамашу Марлис плюнула первой. Остальные — за ней, но этим не удовлетворились. И начали для пробы плеваться в лицо, и Юлиусу, и куклам тоже.

— Перестаньте, — сказал Юлиус и принялся вытирать кукол.