Реализм Эмиля Золя: «Ругон-Маккары» и проблемы реалистического искусства XIX в. во Франции - Елизавета Кучборская

По-видимому, это выражение в определенных кругах становилось уже штампом, и в этом качестве вошло в произведения Золя. Когда позднее, в романе „Его превосходительство Эжен Ругон“ искуснейший политический интриган и ненасытный властолюбец в разговоре с императором-авантюристом решает за нацию: „Франция еще долго будет нуждаться в том, чтобы чувствовать на себе тяжесть железной руки…“—это звучит очень жестко, если не сказать — зловеще. В „Карьере Ругонов“, поскольку в роли main de fer выступает Пьер Ругон, иронический оттенок неизбежен. Даже то, что Пьер „ступал по крови“, не позволяло воспринимать его иначе, чем в ассоциациях с „Лексиконом“. Но в некоторых сценах романа, ближе к финалу, ирония все явственнее приобретает черты гротеска. В этом смысле представляет интерес, например, сцена встречи спасителя города посреди площади с префектом департамента и главой войск, направленных усмирять республиканцев. Пьер следовал на церемонию, „по дороге упиваясь своей популярностью, своей славой, тайно млея, как влюбленная женщина, которая, наконец, встретила взаимность“.

Это был краткий, но эффектный спектакль: одни лицедействовали, другие с наслаждением смотрели. В домах, окружающих площадь Супрефектуры, „несмотря на сильный холод, все жители находились у окон“. Ругон раскланивался. В одном из окон — высунувшаяся „с риском упасть“ рыдающая Фелисите — рыдающая от счастья. „Смотри, смотри, — говорила она Аристиду. — Он пожимает ему руку“ (префект протянул руку Ругону). „Смотри-ка, вот он опять пожимает“. Фелисите некогда „мечтала об Аустерлице“, было у нее и Ватерлоо; теперь она вступала в „свое Тюильри“. Слезы Фелисите, которую далеко нельзя назвать чувствительной, сродни двум слезам Пьера Ругона, благодарным, счастливым слезам, пролитым при известии о том, что карательный отряд вступил в город.

С большой сатирической силой написана сцена ликования, безумствования в желтом салоне по поводу гибели Республики. „Все радовались, что они спасены“, но теперь многие рвались уже в спасители. Каждый, как осел в басне, лягал побежденных, каждый хвалился, что „ему удалось лягнуть сильнее других“, и притязал на лавры победы, которые достанутся одним Ругонам. „Даже те, кто надрывал глотку, чтобы только дать выход темпераменту, ничего не требуя от нарождающейся Империи, были глубоко уязвлены тем, что благодаря им самый бедный, самый запятнанный из всех вдруг получает красную ленточку в петлицу. Другое дело, если бы это отличие получил весь желтый салон“. И в этом есть смысл. Люди, объединенные желтым салоном, одни — действием, другие — бездействием, по справедливости заслужили от Империи орден.

От государственного переворота, вернувшего „счастье“ Бонапартам, ожидали счастья и их сторонники: „неудовлетворенные, тощие хищники“ приветствовали, и с основанием, новорожденную Империю, как долгожданный час дележа добычи, как возможность принять участие в большой императорской охоте за деньгами, почестями, наслаждениями…

Несколько ярких цветовых пятен в финале романа создают некий синтез, символизирующий дух наступившей „эпохи безумия и позора“ с ее жестокостью и алчностью: лоскуток розового атласа в петлице Пьера, намекающий на близкую награду — орден Почетного Легиона; забытый под кроватью башмак Пьера с окровавленным каблуком; свеча над телом убитого г-на Перота, чье место займет Пьер; кровавая лужа, застывающая на надгробий, около которого жандарм застрелил Сильвера…

В статье 1870 года, посвященной Бальзаку, Эмиль Золя писал об упреках в преувеличениях, которые так часто адресовали автору „Человеческой комедии“: „Не прошло и двадцати лет, как Вторая империя воплотила в жизнь всех чудовищ Бальзака…“ Увидев их, он воскликнул бы: „Наступило царство моих подлецов, но они еще отвратительнее и прожорливее, чем я говорил“[108]. В ближайший исторический период победа принадлежала им, и Золя разрешил конфликт в романе в соответствии с исторической правдой. Но говорил о победителях языком острого памфлета, заставил служить себе художественные средства сатиры: иронию, гиперболу, гротеск. Писатель понимал общественную необходимость появления романа „Керьера Ругонов“, который, повествуя о прошлом, заставляет размышлять о настоящем. В рекламной заметке к выпуску книги в свет он сказал, что хотел бы напомнить современникам о преступлении двадцатилетней давности: действительность уже первого года Третьей республики убеждала его в том, что буржуазия не прочь это преступление повторить.

„Жестокой и прекрасной книгой“ назвал „Карьеру Ругонов“ Гюстав Флобер. „Я и сейчас еще под впечатлением ее, — писал он Эмилю Золя 1 декабря 1871 года. — У вас замечательный талант, и вы молодец“. Флобер не согласился лишь с тем, что роману предпослано предисловие: „Вы открываете в нем свою тайну, это слишком наивно; и высказываете свое мнение, вещь, которую, с точки зрения моей (лично моей) поэтики, романист не имеет права делать“[109]. В этом возражении Флобера слышится отголосок теории „объективного“, „безличного“ искусства, которую он развивал еще в переписке 50-х годов, полемически заостряя свою мысль до утверждения, что художественное описание фактов, событий, личностей исключает тенденцию (как часто автор „Госпожи Бовари“, „Саламбо“ и „Воспитания чувств“ в своей художественной практике отступал от этого требования). Но у Золя тенденция, в строгом и точном смысле, присутствует не только в предисловии. „Свое мнение“ звучит на многих страницах „Карьеры Ругонов“, и чем яснее оно высказано писателем, тем выше художественное значение этих страниц. „Сильно! Очень сильно!“—восклицал в цитируемом письме Флобер, отрицая тенденцию, как видно, только в. ее прямом декларативном выражении — в предисловии и приняв ее, собственно, в романе Золя, где она выступает в образной форме.

В „Памфлете о памфлете“ Поля-Луи Курье — одном из первых манифестов французского реализма — есть интересное замечание: в зависимости от объема произведения яд памфлета может быть более или менее разбавлен, или, напротив, смертелен. „Так, зернышко уксуснокислого морфина теряется и не чувствуется, будучи разведенным в чане воды, в чашке оно вызовет рвоту, а в чайной ложечке оно убивает; таков и памфлет“[110].

Разная степень концентрации сатирического материала наблюдается в „Карьере Ругонов“: он может быть рассредоточен, и тогда перед нами страницы из реалистического семейно-бытового романа, в котором отведено место и „естественный истории“ рода. Но в ряде глав, посвященных социальной истории семьи, огромная концентрация обличительного материала потребовала художественных средств памфлета, которыми с таким блеском воспользовался в этом романе Эмиль Золя. ·

„Карьера Ругонов“—мощное произведение, в котором заложены семена всех других романов Золя»[111], — писал Мопассан. Действительно, в самом общем виде, уже в «Карьере Ругонов» намечена экспозиция ближайших к ней романов: «Добыча», «Завоевание Плассана», «Чрево Парижа», «Его превосходительство Эжен Ругон». Нити от нее тянутся к «Разгрому», довершившему картину «эпохи безумия и позора». Но в «Карьере Ругонов» показаны, говоря словами Франца Меринга, и «начатки нового мира», «в недрах старого общества» увидена «вновь зарождающаяся жизнь»[112], вступающая в конфликт со старыми социальными формами.

«Завоевание Плассана»

«Казалось, чьи-то невидимые уста протрубили в рог войны на мирных улицах Плассана».

Газета «Сьекль», печатавшая роман «Завоевание Плассана» в период с 24 февраля по 25 апреля 1874 года, следующим образом объявила о начале его публикации: «Книга интересна откровенным рассказом о силе и размере клерикального влияния в стране, глубоким анализом характеров; в ней ярко проявился смелый, мужественный и очень современный талант господина Золя». Через месяц вышло отдельное издание романа, незамеченное критикой.

Флобер писал Тургеневу: «За исключением вас и меня никто не говорил с ним (Золя) о „Завоевании Плассана“, не было ни одного отзыва — ни за, ни против, Тяжелые времена настали для Муз… Как ни далеки мы с вами от политики, это Не мешает нам страдать от отвращения, хотя бы чисто физического»[113]. Он очень точно назвал причину враждебного молчания критики.

Роман «Завоевание Плассана» тесно связан с публицистической деятельностью Эмиля Золя начала 70-х годов.

Регулярно выступая на страницах газеты республиканской оппозиции «Ла Клош», где он вел парламентскую хронику «Версальские письма» и печатал статьи и очерки под общим названием «Парижские письма», Золя сражался с клерикалами, монархистами всех оттенков и правыми республиканцами, расчищавшими путь монархистам. В 1873 году наблюдается наибольшее оживление монархистских и клерикальных кругов Франции. В мае этого года на пост президента Третьей республики избран маршал Мак-Магон, не скрывавший своего намерения добиться реставрации монархии[114]. Премьер-министром стал лидер монархистов герцог де Брольи. Различные духовные конгрегации и иезуитские общины, число которых в эту пору резко возросло, выступали с агрессивной католической пропагандой. Само существование Республики находилось под угрозой. В начале 70-х годов тема церкви как орудия политической борьбы, орудия реакции приобрела острый актуальный смысл.