Реализм Эмиля Золя: «Ругон-Маккары» и проблемы реалистического искусства XIX в. во Франции - Елизавета Кучборская

Названный цикл очерков Эмиль Золя написал через три года после «Завоевания Плассана», подтвердив этим, как глубоко он понимал реакционную роль и вполне мирские интересы католического духовенства. «В наше время тому, кто хочет сражаться, следует скорее взять в руки крест, нежели шпагу. А церковь, кроме того, — особенно удобная арена для честолюбия».

Епископ из очерка был прежде драгунским капитаном, но «праздность» военной жизни «убивала его». Только приняв сан, «отказавшись» от мирских соблазнов, он смог полностью удовлетворить чувства, очень далекие от христианского смирения. «Религия для него — арена, на которой он сокрушает всех, кто не преклоняется перед его властью». Здесь он может применить свои незаурядные возможности, свою энергию и жажду деятельности. Меньше всего епископ нуждается в том, чтобы дать выход религиозным чувствам: они мало себя проявляют. «Бог для него — просто-напросто жандарм… Если кто-нибудь бунтует, он протягивает руку ко Христу, словно призывая к себе вооруженную силу». Служение богу наполнено у него вполне светскими заботами. Он принимает участие в разрешении «вопросов мира и войны», проблем внутренней политики, причем это происходит под неизменным девизом «спасения Франции». Честолюбие его пределов не имеет: «Он подчинил себе весь департамент. Он дает регулярные сражения гражданским властям», ведет длительные кампании, чтобы сместить неугодного чиновника. «Вот уже третьего префекта сваливает он в течение двух лет». Масштабы, в которых он действует с искусством опытного интригана, становятся для него узки: ему тесно в епархии, «где все дрожит перед ним», о кардинальской мантии он стал мечтать, как только принял сан священника. Мечта эта не беспочвенна, конечно. Ибо монсиньор «не обманул ожиданий тех, кто так быстро поднял его на вершину церковной иерархии». Давно уже не бывало прелата, более страшного «для противников церкви», чем этот епископ.

Кажется, невозможно одолеть расстояние, разделяющее эту грозную фигуру и рядового бонапартистского агента, который должен воспользоваться всем влиянием церкви, чтобы провести в парламент от Плассана угодного Империи депутата и покончить с оппозицией в городе. Однако аббат Фожа имеет многие задатки, которые могли бы ему открыть путь, подобный карьере епископа.

Ночью, «счастливый, что наконец один», аббат Фожа обозревал из окна дома Муре поле будущей битвы. «Город спал невинным сном младенца в колыбели». Нечто вроде презрения проглянуло в жесте Фожа, когда он «с вызовом простер вперед руки, словно желая охватить ими весь Плассан». Этот человек, на мужественном черепе которого священническая тонзура казалась «шрамом от удара дубиной», готов к длительной осаде города и затем — к решающему сражению.

В экспозиции, как и в дальнейшем развитии образа Фожа, обнаруживается такая концентрация типических черт, такое яркое и законченное воплощение господствующей страсти, принявшей фетишистскую форму, и вместе с тем столь глубокая связь этой мании с реальными житейскими отношениями, что данный образ закономерно воспринимается в ассоциациях с бальзаковскими героями и дает основание говорить о близости реализма Золя к творческим принципам автора «Человеческой комедии».

«Современный Тартюф», — сказал Эмиль Золя о своем герое. После фиаско в Безансоне Фожа явился в Париж просить назначения. Его мрачный вид и потертая сутана внушали опасения. Но в Париже тогда искали священников, «преданных правительству». И поскольку Фожа был полон отваги и готов проявить «преданность», в чем бы она ни выражалась, министр послал его в Плассан. «На всякий случай». Этот случай станет для аббата Фожа последней, решающей ставкой.

Фелисите говорила аббату: «Известное вам лицо в Париже весьма заинтересовано в вашем успехе». Это «известное лицо» принадлежало, несомненно, к ближайшему окружению Эжена Ругона. Но парижские покровители Фожа ничем не обнаруживали себя, не вмешивались в судьбу своего агента. Фожа, отбросив осторожность, сказал однажды плассанскому епископу Русело: «Когда человека с такой скверной репутацией, как у меня, посылают на какой-нибудь опасный пост, от него отрекаются до первой победы… Помогите мне выплыть, монсеньор, и вы увидите, что у меня в Париже есть друзья». Фигура «энергичного авантюриста», представшего с. этими словами перед епископом, была столь внушительна, что монсеньор, чьим правилом было «переходить на сторону сильного», последовал этому правилу и сейчас. Фожа одерживает свою первую победу — над епископом Русело — не вопреки его характеру, а в силу того, что верно постиг его слабые стороны. Человек «с тонким чутьем», изучавший пороки людей «по книгам», епископ Русело несколько стыдился своей бесхарактерности, но в душе «жестоко насмехался над окружавшими его честолюбцами». Эпикуреец, он любил в тишине переводить Горация и повторял: «Я хочу только одного — жить без волнений — и нуждаюсь только в покое». Оберегая покой, епископ, с легкостью, удивившей даже аббата Фожа, лишил своего покровительства легитимиста Фениля. Следовательно, усилил шансы Фожа.

Раскидывая сети интриг все шире, аббат Фожа не выходил из рамок церковного статута, действовал в его границах, которые были достаточно широки для намерений честолюбца.

Связан обетом безбрачия, лишен слабостей мирских, по-видимому, не тяготится аскетическим существованием., что могло выглядеть, как святость жизни. Лишен мелких меркантильных интересов, стоически переносит бедность, презирает жизненные удобства, что могло выглядеть как бескорыстие.

Но меньше всего религиозными убеждениями можно объяснить аскетизм аббата Фожа. Это — его оружие[122]. Человек большой, единой страсти, сосредоточенный на избранной цели, поглощенный честолюбивыми надеждами, он считал целомудрие привилегией сильных и отвергал все, что могло бы стать ему препятствием на столь точно рассчитанном пути.

«По правде говоря, он не торопился». В полупустой комнате, где даже «с потолка веяло ледяным спокойствием», а в холодном камине не видно было и следа золы, аббат жил, «как солдат на бивуаке», обдумывая план завоевания и подготавливая момент, когда двери как бы «сами распахнутся перед ним». «Только не помогайте мне, это будет лишь помехой», — сказал он Фелисите Ругон вначале. И хотя в дальнейшем усилия их сольются, первые шаги в Плассане Фожа сделал сам. «Благодаря усилиям воли» он скрывал свою суровость, выглядел «податливым, как воск», приобрел респектабельный вид в то время, как про себя «думал только об одном — о жестокой драке на кулаках, с засученными рукавами и без всяких нарядов». Недаром, когда в салоне Фелисите аббат Фожа встретился с легитимистом— аббатом Фенилем, священники «впились глазами друг в друга с видом противников, готовых сразиться не на жизнь, а на смерть».

Среди записей доктора Паскаля, ведущего историю рода, — записей взволнованных, в которых звучат интонации и гнева, и нежности, и жалости, и отвращения, повесть жизни Марты Муре звучит особенно драматично. Скрестились две ветви семейства — законная и внебрачная: Марта Ругон вышла замуж за своего двоюродного брата Франсуа Муре, сына Урсулы Маккар. «Это был мирный, постепенно разрушавшийся брак, который привел к ужасным несчастьям кроткую, печальную женщину; она была захвачена, порабощена и раздавлена громадной машиной войны, предназначенной для завоевания города: трое детей были словно вырваны у нее силой, а она сама, совершенно беззащитная, очутилась в грубых руках аббата Фожа. Она умирала при зареве пожара, когда Ругоны вторично спасали Плассан…»[123].

Как видно из этой записи, судьба Марты поставлена в прямую связь с главной темой романа. Предоставив в «Завоевании Плассана» роль протагониста человеку, не принадлежащему к семье Ругонов и Маккаров, Золя как бы разомкнул границы серии. Но движение сюжета и безусловно финал зависят от Марты в степени не меньшей, чем от аббата Фожа. Автор вывел ее образ за пределы узкосемейного плана произведения. Личная драма Марты оказалась заключена в рамки политического романа и в сильнейшей степени обусловлена развитием социальной темы.

Определенный тип психики, очень точно для этой героини найденный, с великолепным реалистическим искусством раскрыт Эмилем Золя изнутри. Психологически подготовлены перемены в жизни Марты, созданы обстоятельства, изменившие среду, направившие развитие ее образа по новому пути, сделавшие совсем неприметную женщину героиней романа о завоевании Плассана.

Вся несложная история мещанского семейства прошла перед аббатом в зимние вечера, пока Муре играл в пикет со старухой Фожа, сдававшей карты «с силой и регулярностью машины». Никогда прямо не расспрашивая Марту, он постепенно проник в мельчайшие подробности ее прошлой и нынешней жизни. «Мы оба похожи на нашу бабушку», — рассказывала Марта о себе и муже. Поразительное внешнее сходство кровных родственников было одной из причин их брака: старшие считали, что Франсуа и Марта созданы друг для друга. Но «по душевному складу мы были совсем разные, — припоминала она. — Когда я была маленькая, я то и дело слышала: „вылитая тетя Дида“. И так же, как у Аделаиды Фук, у внучки ее Марты Ругон „было неладно с головой“. Все же с годами она стала „совсем уравновешенной“, образовалось и внутреннее сходство ее с Муре, который от своего отца унаследовал солидность и рассудительность, „характеры наши сравнялись“. В Марселе, где Муре пятнадцать лет занимался торговлей, а Марта среди бидонов с маслом и мешков с миндалем изо дня в день стояла за конторкой с пером, заложенным за ухо, она была довольна, спокойна, покорна. Может быть, слишком покорна, слишком безвольна, находила Фелисите. Вряд ли подчинение, такое полное, было обусловлено признанием превосходства Муре. Позднее, когда эта пассивная, апатичная женщина, казалось, совсем не тяготящаяся бедностью своей внутренней жизни, преступила черту, ограждавшую ее замкнутый маленький мир, и стало очевидно, что нельзя ни предотвратить, ни приостановить разрушение дома, Муре очень точно сказал о ее многолетней покорности: если она повиновалась даже взгляду и „все делала, как я хотел“, это объяснялось лишь тем, что „ей было совершенно безразлично поступать так, а не иначе“.