Реализм Эмиля Золя: «Ругон-Маккары» и проблемы реалистического искусства XIX в. во Франции - Елизавета Кучборская

Марте, захваченной интересами ее нового существования, временами „казалось, что она снова превратилась в ребенка; у нее появились свежесть чувств и детские порывы, приводившие ее в умиление“. Как-то весной, озабоченно подрезая кусты буксуса и добиваясь идеально ровной линии, Муре застал Марту в глубине сада, среди молодой поросли, с глазами, полными слез. „Мне очень хорошо“, — сказала она. Вытерла глаза и тут же „снова заплакала крупными горячими слезами, сдавившими ей грудь, тронутая до глубины души запахом всей этой срезанной зелени…“. Г-жа де Кондамен изумлялась: Марта Муре „опять превращается в молодую девушку“. Доктор Поркье с ней соглашался: „Да, конец своего жизненного пути она совершает попятным ходом“.

Поступки, выходящие из-под контроля сознания, совершающиеся без его ведома, диктуемые скорее всего инстинктом, обнажают суть внутреннего конфликта. Марта, никогда не соблюдавшая обрядов, не бывавшая у исповеди, пришла в церковь св, Сатюрнена к аббату Фожа для переговоров о строительстве приюта пресвятой девы. Воссоединение в этой сцене двух психологических рядов очень четко фиксирует кризисный момент, вносит новые перемены в жизнь Марты. Деловой разговор с аббатом о счетах и подрядах, заполненный цифрами, подробностями относительно колонн из мягкого камня и стрельчатой арки с цветными стеклами, прервался неожиданно: Марта, встретившись глазами со священником, „сложила руки, словно ребенок, который просит прощения, и зарыдала“, упав на колени. „Прошу вас, встаньте, — мягко произнес аббат Фожа. — Преклонять колени надо только перед богом“.

Религиозный мистицизм возник на месте удручающей пустоты ее бесцветной жизни. „Мещанская тупость, равнодушное спокойствие, выработанные в ней пятнадцатью годами дремоты за конторкой, словно расплавились в огне ее благочестия“. Фожа бранил Марту за исступленность, которую она, еще недавно столь далекая от религии, стала вносить в исполнение обрядов: „Господу богу не угодно, чтобы ему поклонялись с таким пылом“. Но Марта впервые преклонила колени именно перед аббатом Фожа, чья „железная рука“ удерживала ее „на краю этого непрестанного обожания, в котором она желала бы уничтожиться“.

В религиозно-экстатических состояниях Марты все явственнее стала проступать чувственная основа. Лицо ее „светилось“, сияло „какой-то странной красотой…. все ее существо было охвачено каким-то горячим трепетом, говорившим об огромном расходовании жизненных сил. Казалось, что в сорок лет в ней диким пожаром запылала ее позабытая юность“. Среди церковных песнопений и блеска свечей она бессознательно искала „все новой пищи для страсти“ и лепетала облеченные в молитвенные слова „призывы плотского желания“. Она „уходила дальше, чем было желательно“ аббату Фожа.

Марте Муре предназначена была честолюбивым и целеустремленным авантюристом не роль возлюбленной. Аббат „отталкивал любовь, которую она так самозабвенно ему предлагала“. Марта должна была стать и стала одним из средств завоевания Плассана бонапартистским агентом. Эта женщина, „столь полезная ему, всеми уважаемая его покровительница“, способствовала тому, чтобы Плассан „признал“ Фожа; он „пользовался ею, как машиной“ („se servait d'elle comme d'une pure machine“).

Развивая образ Марты, следя за ходом ее обновленной жизни, Золя делает очень интересное наблюдение. Религиозное обращение, наполнив неизведанными впечатлениями существование Марты, как бы „вознаграждало ее за бесцельно ушедшие годы“; но оно же „делало ее эгоисткой, занятой всеми новыми ощущениями, пробудившимися в ней“. В Марте стало проявляться „нечто вроде развивающейся болезни, какое-то искажение всего ее существа, постепенное захватывавшее мозг и сердце“ („C'etait comme un mal grandissant, un affolement de l'etre entier, gagnant de proche en proche le cerveau et le coeur“). Это „искажение ее существа“ было столь разрушительным, что захватило все естественные чувства. В жизни, которую она заполнила фикциями, не осталось места для человечности.

Отмирают быстро и чуть ли не безболезненно семейные привязанности, материнская любовь Марты. Дети стали ей в тягость. И пока Муре, которого все больше тревожила участь сыновей и дочери, „ломал себе голову, как ему управлять этим маленьким мирком“, Марта „с лихорадочной набожностью“ отдавалась молитве. Лишь услышав, что отец отправляет Октава на службу в один из торговых домов Марселя, „она словно пробудилась ото сна“, попыталась вернуться к домашним заботам. Но затем „впала в прежнюю расслабленность“, и в день отъезда Октава „ей все было настолько безразлично, что она приняла это известие бесстрастно“ и ограничилась лишь несколькими напутственными советами. „Вера обессиливала ее“.

— И Серж покинул родительский кров, но не ради того, чтобы изучать юридические науки в Париже, как предполагалось ранее. Подчинившийся влиянию аббата Фожа, выполняя обет, данный во время болезни, Серж поступил в духовную семинарию. Услышав о намерении сына, Муре „с чувством глубокой безнадежности“ признался: „Будь у меня хоть капля мужества, я бы взял узелок со сменой белья и ушел отсюда…“ Но капли мужества, чтобы изгнать „горе, опустошавшее дом“, у него не нашлось, и он ответил на просьбы Сержа: „Будет, будет, решено. Ты станешь священником, мой мальчик“. Но вскоре Муре поседел, ноги у него стали дрожать, в нем уже не узнавали прежнего язвительного насмешника, „которого боялся весь город“. Подозревали, что он запутался в рискованных спекуляциях и не может оправиться „после крупной денежной потери“.

В доме осталась одна простушка Дезире, к которой мать, „всецело поглощенная своими переживаниями“, стала испытывать „чуть ли не отвращение“. Возвращаясь из церкви, окуренная ладаном, „она брезгливо морщилась от острого запаха земли, исходившего от дочери“, вечно возившейся в огороде или кормившей кур. Марта „уже не могла выносить ее возле себя; ее беспокоили это могучее здоровье, этот звонкий беспричинный смех“. И когда оскорбленный за дочь Муре предложил и ее „выпроводить из дома“, как сыновей, Марта откровенно ответила: „Право, я чувствовала бы себя гораздо спокойнее, если бы ее не было“.

Золя достиг большой глубины и тонкости в характеристике сложного душевного состояния Марты после того, как Муре отвез дочь к кормилице в Сент-Этроп. Неясное и даже четкое сознание собственной жестокой неправоты может принимать у человека парадоксальные формы, о чем хорошо известно психологам, В Марте „бушевал неведомый гнев“, как отголосок давней вражды Ругонов к Маккарам, „в ней росла ненависть“ к Муре, „беспрестанно бродившему вокруг нее, словно угрызения совести“.

Первая крепость в плане завоевания Плассана была аббатом Фожа захвачена полностью. „Дом — твой, сад — твой“, — говорила ему сестра, Олимпия Труш, прибывшая вместе с мужем сюда из Безансона для поправления дел. Но, утверждаясь в доме Муре, аббат понимал успех не так, как его представляли себе рядовые хищники и интриганы Труши („восхитительные негодяи Труши“, — говорил Флобер). Впрочем, Олимпия сама очень четко провела границу между собой и братом. „Всякий понимает жизнь по-своему. Будь у тебя миллионы, ты бы и тогда не купил коврика для кровати, а всадил свои деньги в какое-нибудь дурацкое предприятие“. Миллионов у Фожа не было. Но внутренние свои капиталы он действительно поместил в очень крупное предприятие. И ожидал большой прибыли. Это не мешало ему говорить о деньгах „с презрением сильного человека“. И не в деньгах преимущественно должна была исчисляться прибыль аббата Фожа, чьей главной потребностью было — „подчинять и властвовать“.

Два первых года в Плассане проживший „на хлебе и воде“, стоически переносивший нужду, сейчас он равнодушно принимал поклонение Марты и раболепное прислуживание Розы, признавшей его настоящим господином в доме, „презрительно царствовал над хозяйкой дома и кухаркой“, привыкнув к тому, что „малейшие его желания угадывались“.

Старуха Фожа сторожила дом, оберегая его от загребущих рук Олимпии. Она приходила в бешенство при виде того, как Труши „всюду запускают свои когти“, и сама торопилась захватить для сына все, что попадалось на глаза. Но, уличив мать в хищениях, аббат разгневанно готов был отослать ее от себя. „Вы думаете, что мое честолюбие заключается в том, чтобы красть?“.

Это была длительная борьба. Старуха настаивала: $<Раз ты так мало заботишься о своих интересах, то я уж сумею защитить их вместо тебя». Ее доводило до отчаяния «полное бескорыстие сына». Но не бескорыстие это было.

Старуха взмолилась: «Когда ты захочешь получить свою долю, будет уже поздно». Но доля аббата была в ином. «Мне нужен не дом, а что-то другое, — пытался он растолковать матери, — дом не мой, а я беру только то, что сам заработал. Вы будете гордиться, когда увидите мою долю…» Его доля — это выигрыш в очень крупной игре, большая карьера духовного лица как награда за политические услуги, оказанные Империи. Награда, ради которой аббат, при соблюдении внешней щепетильной честности, разрушил несколько судеб, уже близка. «Теперь он в апогее своей славы, — говорил епископ Русело. — Но меня беспокоит выражение его лица; у него трагическая физиономия…. он плохо кончит» («…il а un masque terrible… II finira mal»).