Савитри. Легенда и символ - Шри Ауробиндо
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
И думал сам, что с каждым шагом становится ближе, –
Далекий отступающий горизонт миража.
Там было скитание, что терпеть дома не может,
Путешествие несчетных тропинок, ничем не кончающихся.
Ничего не находил он, что его удовлетворяло бы сердце;
Неустанные блуждания искали и не могли прекратиться.
Там жизнь есть проявленный Неисчислимый,
Движение беспокойного моря, долгий
И смелый прыжок духа в Пространство,
Раздраженное беспокойство в вечном Покое,
Импульс и страсть Бесконечного.
Принимая всякую форму, которую ее фантазия желает,
Отделавшаяся от сдержанности установленных форм,
Она оставила надежность испытанного и известного.
Она, которую не пас страх, что гуляет во Времени,
Не затрагиваемая идущим по пятам Роком и внезапно возникающим Случаем,
Принимает как обычный риск бедствие;
Не заботясь о страдании, не обращающая внимания на грех и падение,
Она опасно и совершая открытия борется
В протяженностях души неисследованных.
Выглядящий экспериментом лишь длительным,
Азартным риском поисков Силы невежественной,
Что все истины пробует и, ни одну не находя высшей,
Идет дальше, неудовлетворенная, не уверенная в своем завершении.
Как видел какой-то внутренний разум, формировалась так жизнь:
От мысли к мысли она проходила, от фазы к фазе,
Мучимая своими собственными силами или, гордая и блаженная,
Сейчас владеет собой, сейчас — игрушка и раб.
Великая непоследовательность была ее действий законом,
Как если бы всякая возможность должна была испита до дна,
И мука и блаженство были играми сердца.
В галопе громовых копыт перемен
Она проносилась по гоночным полям Обстоятельства,
Или, колеблясь, между своими высотами и глубинами металась,
Поднятая или разбитая на непостоянном колесе Времени.
Среди скучного ползания серых желаний
Она корчилась, червь средь червей в грязи Природы,
Затем, ростом Титана, брала всю землю как свою пищу,
Амбициозно моря — как свое платье, как венец — звезды,
И с криком с одного пика на другой пик гигантский шагала,
Шумно требуя для завоевания и власти миры.
Затем, непоследовательно в лик Скорби влюбленная,
Она ныряла в муку глубин
И, барахтаясь, цеплялась за свои собственные былые невзгоды.
В печальной беседе со своей расточительной самостью
Она писала счет всему, что она утеряла,
Или сидела в горе, как с другом старинным.
Скоро истощалась шумная игра восторгов неистовых,
Либо она медлила, привязанная к неадекватной радости,
Упуская судьбы поворот, упуская цель жизни.
Сцена была спланирована для всех ее настроений бесчисленных,
Где каждое могло быть законом и образом жизни,
Но ни одно не могло предложить чистого счастья;
Лишь трепещущий привкус после себя они оставляли
Или лютую страсть, что приносит усталость мертвенную.
Среди ее бесчисленного разнообразия быстрого
Что-то оставалось неудовлетворенным, вечно прежним,
И в новом видело лишь лицо старого,
Час извечно повторял другие часы
И каждое изменение прежний дискомфорт продлевало.
Дух, в себе самом неуверенный и в своей цели,
Устающий скоро от чересчур изобильного счастья и радости,
Она нуждалась в шпорах боли и удовольствия
И родном вкусе страдания и беспокойства:
Она стремилась к концу, которого завоевать никогда не могла,
Упрямый привкус ее жаждающие губы преследовал:
Она о горе плакала, что приходило по ее собственной воле,
Томилась по удовольствию, что изнуряло грудь ее ранами;
Стремясь к небесам, она направляла свои шаги к аду.
Она избрала опасность и случай друзьями игр;
Ужасное колебание судьбы она избрала колыбелью и сиденьем.
Однако чистым и светлым из Безвременного ее рождение было,
Утраченный мировой восторг в ее глазах медлит,
Ее настроения — Бесконечного лица:
Красота и счастье — ее право врожденное,
И нескончаемое Блаженство — ее вечный дом.
Это сейчас явило свой старинный лик радости,
Сердцу горя раскрытие внезапное,
Искушающее его держаться, желать и надеяться.
Даже в мирах изменяющихся, мира лишенных,
В воздухе, изнуренном горем и страхом,
И когда его ноги по ненадежной почве ступали,
Он видел образ состояния более счастливого.
В архитектуре Пространства священного,
Кружащего и восходящего к вершинам творения,
В синих высях, что никогда не были слишком высокими
Для теплого общения между душою и телом,
Такое далекое, как небо, такое близкое, как мысль и надежда,
Мерцало царство безгорестной жизни.
Над ним в новом своде небесном
Ином, чем небеса, глазами созерцаемые смертными,
Как на лепном потолке богов,
Архипелаг смеха и огня,
Плыли звезды отдельные в море неба рябящем.
Высились спирали, магические кольца живого оттенка,
И сферы мерцающие странного счастья
Плыли сквозь дали как мир символический.
Разделить тревогу и труд они не могли,
Они не могли в несчастье помочь,
Недоступные страданию жизни, борьбе, горю,
Не запятнанные ее гневом и ненавистью,
Не задеваемые, не затрагиваемые, смотрели вниз видящие великие планы,
Блаженные вовеки в своем вечном праве.
Поглощенные в свое собственное удовлетворение и красоту,
Они жили, в своем бессмертном довольстве уверенные.
Обособленные, в свою самославу погруженные, отдаленные,
Горящие, они плыли в смутной светящейся дымке,
Света-грезы убежища вечные,
Туманность великолепий богов,
Созданная из размышлений вечности.
Почти невероятные для человеческой веры,
Они с трудом представлялись веществом вещей существующих.
Словно сквозь магического телевидения стекло
Для некоего увеличивающего внутреннего глаза очерченные,
Они светились как образы, из дальних мест посылаемые,
Слишком высокие и довольные, чтоб улавливаться смертными веками.
Но близки и реальны для сердца стремящегося
И для страстной мысли и чувства тела
Царства скрытые счастья.
В какой-то близкой недостигнутой области, которую мы все же чувствуем,
Свободные от суровой хватки Смерти и Времени,
Избавленные от поисков желания и горя,
В светлых надежных перефериях чарующих
Они лежат, вечно в блаженстве купающиеся.
В грезе и трансе и размышлении перед нашими глазами,
Через внутреннее поле тонкого видения
Широкие ландшафты восторженные, от зрения бегущие,
Фигуры совершенных царств проходят
И за собой оставляют следы сияющей памяти.
Воображенные сцены или миры великие вечные,
Мечтою ощущаемые или улавливаемые,
они касаются наших сердец своими глубинами;
Нереальными кажущиеся, все же, более реальны, чем жизнь,
Счастливее счастья, вернее верных вещей,
Если б они были грезами или образами пойманными,
Истина грезы сделала б земли напрасные реалии земли ложными.
Там фиксированные в быстром вечном движении жили
Или всегда призываемые приходили назад к желающим страстно глазам
Спокойные небеса нерушимого Света,
Освещенные континенты покоя фиалкового,
Океаны и реки радости Бога
И страны безгорестные под пурпурными солнцами.
Это, когда-то звезда яркой далекой идеи
Или кометы воображения хвост грезы,
Приняло сейчас близкую форму реальности.
Была пересечена бездна между грезой-истинной и землей-фактом,
Чудо-миры жизни грезами не были больше;
Его зрение сделало все, что они обнаружили, собственным:
Их сцены, их происшествия встречали его глаза и его сердце
И ударяли их
