Крушение - Сергей Самарин

Он отворачивается, прижимает щёку к холодному песку и лупит песок ногой — яростно и беспорядочно: так же он делал, наверное, когда его пеленали; он много раз зажмуривает и открывает глаза, надеясь, что потекут слёзы, жёсткая трава, о которую он трётся лицом, колет его, испуская тонкий, но стойкий запах чеснока. С пронзительными глупыми криками низко пролетают две чайки, которых ветер заставил изменить курс полёта. Алькандр разучился плакать; но теперь, с закрытыми глазами, передав тонкому песку немного тепла от своего живота, прижавшись к нему так, что послушная сыпучая масса приняла форму его тела, он может призвать к себе настоящую Мероэ — Мероэ из грёз. Напрягшись, сжав кулаки, стараясь зажмуриться так, чтобы сквозь веки не пробивался свет, он видит, как на чернильном фоне несутся с умопомрачительной быстротой светящиеся фигуры: они движутся по правильной траектории, являя собой маленький цветной фейерверк, падающие звёзды и трассирующие кометы размером с булавочную головку, чаще оранжевые или изумрудные; но когда усилием воли, внутренним напряжением всего тела он пытается вызвать образ Мероэ, то снова видит только движение фигур, откликнувшихся на его зов, тянущиеся следы, волны, а ещё отражения и тени, гагатовый блеск на более матовом чёрном фоне, который, возможно, напоминает капризно струящиеся и парящие в воздухе чёрные волосы Мероэ. Но движением в камере-обскуре создаётся только пустотелая форма, невидимая, предполагаемая, подобная тем небесным телам, которые скрыты от глаз, и существование которых выявляется в незначительных пертурбациях, вызванных ими в строении ночного неба. Вот и Мероэ, настоящая ночная Мероэ, также остаётся невидимой, и дабы её не настигла даже грёза, укутывается в покрывала другой, сокровенной, ночи. Когда, продрогнув, Алькандр поднимается, он замечает, что слёзы всё-таки потекли у него из глаз.

Но обратном пути Сенатриса совсем обессилела, да ещё не учла, что стемнеет, так что она решает ехать на автобусе и, к большому удивлению Алькандра, которому всё не привыкнуть к сварливому и властному тону, позволяющему матери урезонивать торговцев и кредиторов — весь этот «люд», как она выражается, ей удалось добиться от кондуктора, чтобы тот выдал ей билет «в кредит»; правда, ей пришлось намекнуть, что она «близкая подруга» вдовы Ле Мерзон, и даже упомянуть о своём дворянском титуле, хотя она учила Алькандра никогда не вспоминать о нём на людях. Она недоверчиво изучает билет через пенсне в золочёной оправе, затем тростью прокладывает себе путь между чемоданами и ивовыми корзинами пассажиров, оплативших проезд.

Алькандр едет, поровнявшись с Мероэ, и твёрдо намерен заговорить с ней, как только что говорил Мнесфей — запросто, обо всём подряд. Но янтарные краски, которыми расцвечиваются последние часы дня, создают в кустах и во впалостях утёсниковых и терновых плетней дрожащие тени, будоражащие воображение. Он впервые видит полосу суши из песка и гальки, вытянувшуюся от подножия прибрежных скал к дюнам и пляжу: её покрывают низкие шершавые растения, все в колючках, и редкие деревья, сгорбленные, перекрученные ветром; глядя на эти чёткие насыщенные краски, такие не похожие на цвета бокажа, начинаешь думать, что и живность там обитает под стать — враждебная и кусачая: ежи, гадюки и наверняка какие-нибудь другие твари, более странные, более фантастичные. Вечером дрожащие на холодном морском ветру и время от времени озаряемые косыми лучами закатного солнца Ланды предстают широким жёстким неухоженным ковром, в размашистом, причудливом рисунке которого перетекают друг в друга пятна зеленоватых, золотистых, фиолетовых и ржаво-рыжих оттенков. И пока вдвоём они едут по тропе и велосипеды невыносимо скрипят от песка, приносимого ветром, и пока поднимаются, встав на педали, по петляющей дороге, которая ползёт вверх по утёсу, и откуда в последний раз, но во всю ширь, открывается перед глазами Алькандра вид на Ланды, он не раз будет вспоминать о том, что хотел поговорить с Мероэ; но каждый раз мысль эта будет сиюминутной, смутной и болезненной одновременно — так в разгар увеселения некстати вспоминаешь, что надо выполнить какую-нибудь тяжкую работу. И всё же Мероэ — вот она, и больше нет никого; она всего на колесо впереди; синяя в белую полоску юбка надувается ветром. Алькандру достаточно чуть резче нажать на педаль, и он за ней подтянется, достаточно сказать слово, чтобы к нему обернулось прекрасное незнакомое лицо. Он вовсе не отказывается от этого плана сознательно и в волнующей близости не утратил ощущения его неотложности и заманчивости, но каждый раз в минуты особого напряжения, когда мечтатель хочет схватить мечту в охапку, что-то всегда вмешивается и останавливает его, отвлекает, мягко отводит; как сейчас картина Ланд в сумерках и неотделимое от неё зрелище — надутая ветром юбка Мероэ.

Кости в кровавых крапинах с голубовато-эмалевыми шишками — Сенатриса выцыганила их у мясника авансом в качестве подарка к мясу, которое гипотетически ещё будет куплено; соль грубого помола, перец, лавровый лист — их запах наполняет Виллу, словно дым ладана, разлетающийся под церковным нефом раньше, чем первые слова службы, и позволяет предугадать таинство, святилищем для которого станет эта пещера; овощи, очищенные и крупно порезанные юными хористами; собравшись вокруг большого стола в студии, под припевы воинственных маршей и крестьянских плачей в едином порыве они размахивают целым арсеналом режущих инструментов, кухонных и десертных ножей, топориков и даже ножницами для ногтей, которыми они вооружились для этой церемонии; тесто на том же столе, присыпанном мукой, — его месит и раскатывает Алькандр, и периодически, под хоровое «ура», огревает деревянной скалкой, от чего взлетают некоторые фрагменты мозаики — тонкие бесконечно длинные ломтики, на которые Сенатриса разрезает раскатанный лист, зависнув над ним всем телом: все эти ингредиенты соединяются в огромном котле по случаю праздника лапши, весёлого обряда молодого племени, прожорливого и как всегда до смерти голодного. Вокруг стола и плиты, для удобства перенесённую в студию вместе с газовым баллоном, кружится хоровод; Мероэ снимает пенку с бульона и вытирает деревянную лопатку о волосы мальчишек, которые корчат ей рожи и показывают нос. Золочёное пенсне Сенатрисы обретает сакральность жреческого атрибута: в руках Алькандра, который размахивает им в воздухе, оно задаёт ритм хороводу, а затем, когда его отбирает хозяйка, служит ей, чтобы следить за приготовлением супа, и густой пар, поднимающийся из котелка, а также неосведомлённость Сенатрисы в кулинарных делах придают этому действу символический, церемониальный смысл. Зато когда в сумраке большой студии, где некому заменить перегоревшие лампочки на люстре, они хлебают обжигающий суп, наступает момент многозначительной сосредоточенности, гастрономические атрибуты которого, освящённые тишиной, превращают происходящее в трапезу единоверцев. За витражами Виллы, которые отдельными фиолетовыми отблесками теперь отражает только свет люстры, на сад опустилась ночь, и слабо освещённый стол остался один в центре мира. Закончится ужин, и начнутся танцы: под звуки валикового граммофона, из которого будет рваться голос Благочестивой Наследодательницы с игривой песенкой, или под повторяющиеся до бесконечности аккорды «Вальса конькобежцев», и от этого повторения начнёт казаться, будто Сенатриса так глубоко проникла в душу расстроенного пианино, что теперь оно заиграло само, и пожелтевшие клавиши прыгают сами по себе с одной и той же фальшивой нотой и с аккордом, пропущенным в одних и тех же пассажах; кажется, что кружение вальсирующих, которых Сенатриса подбадривает, восклицая: «Кавалеры, поклон дамам!», обретает свойства прозрачности и невесомости, что это завораживающее повторение па рисует в полутьме тесный магический круг, сосредоточивший в себе всю реальность и отвергнувший мир, отдав его ночи и небытию.

В центре светящегося круга, по краю которого из-за нехватки партнёрш Алькандр движется в вальсе один, в точке, где сходятся все взгляды, далёкой и словно невидимой остаётся Мероэ. Или, скорее, сила тяготения, влекущая его по орбите, рождает ощущение двойственной связи с центральным светилом: притяжение заставляет его неизменно повторять свой путь по краю магического круга, а другая, столь же неумолимая сила, удерживает его на положенном расстоянии. И вдруг Алькандр, который по-прежнему вальсирует один и смеётся в ответ на аплодисменты и остроты товарищей, с некоторым облегчением понимает, что на самом деле он скорее источник второй из этих сил, чем первой. Он с пылающим лицом падает на табурет перед пианино, оттеснив задом Сенатрису, и теперь видит только своё взлохмаченное отражение на полировке деревянного инструмента, и даже когда наступает глубокая ночь и уставшие танцовщики садятся, а затем начинают разбредаться, продолжает играть самые шальные и самые щемящие джазовые мотивы. Мероэ под конец танцевала только со своим братом Гиасом и давно ушла с ним под руку; но подобно тому, как ночная земля и затихшая после праздника Вилла, и сам Алькандр за пианино, покинутые солнцем, продолжают вращаться вокруг светила, подобно тому, как уничтоженная Империя, не существующая на карте, исчезнувшая из их разговоров и почти исчезнувшая из мыслей, остаётся в центре их жизни незримым очагом, невидимая и безмолвная Мероэ втайне наполняет собой опустевшую большую студию и витает в её сумеречном пространстве вместе с едва слышными звуками музыки. И силуэт в ночной рубашке, который на миг появляется на внутренней лестнице, наверху, и тут же исчезает, когда следом показывается и что-то выкрикивает Гиас, — это не Мероэ, а одно из её воплощений, эмблема — такая же, как краснолицые солнца с бровями-дугами, которые школьники рисуют цветными карандашами на своих пейзажах: пусть светит; ни на миг эта белая малышка Мероэ, которая сейчас завернулась с Гиасом в штору на галерее, чтобы опять о чём-то пошушукаться среди ночи, не займёт в мыслях Алькандра место настоящей невидимой Мероэ. Поэтому не чувствует он ни капли зависти к Гиасу, её неизменному товарищу по играм, спутнику в путешествиях по дорогам и городам, а также по лестницам Виллы и комнатам, ни в одной из которых они не живут постоянно, отчего утром порой их находят спящими в креслах или даже на полу, на площадке лестницы. «Сироты» — называют их с какой-то умильной жалостливостью, к которой добавляется некоторая опаска: настолько они закрытые и необщительные, непокорные в том, что касается необременительных в общем-то ограничений, которые накладывает совместная жизнь на Вилле, поэтому ждёшь, когда им в голову взбредёт какое-нибудь неожиданное чудачество и тут же осуществится, когда затеют они нечто дерзкое, своенравное, и не только не подумают о последствиях, но даже не будут знать, что их на это сподвигло. А поскольку в сознании сирот желание и его воплощение не могут соотноситься с разными временем и местом, то ограничений извне они не выносят; когда Гиас принялся опустошать обойму пистолета, привезённого им из Парижа, паля по портрету Усопшей, Сенатриса предпочла запереться на кухне, а остальные исчезли или передвигались по большой студии, превращённой в тир, на четвереньках; только когда Гиас, набив руку, решил поиграть с сестрой «в Вильгельма Телля» и слегка оцарапал ей ухо, Алькандр и его товарищи уступили мольбам Сенатрисы и тайной зависти, которую внушала им его игрушка. Гиаса окружили и обезоружили, несмотря на невероятную силу мышц этого молодого бычка и несколько выстрелов, попавших, правда, в потолок; несмотря на когти и укусы Мероэ. Тогда, сбежав на скамейку в саду, недоверчивые и надутые, как наказанные зверьки, сироты долго сидели, обнявшись; Алькандр молча смотрел из окна на кудрявую голову малыша Гиаса, смотрел, как гладит её Мероэ и как сотрясается от рыданий его спина, пока он лежит на коленях у сестры.