Крушение - Сергей Самарин

Так и дрейфуешь, не видя пути, почти как субмарина — ведь снизу, с дороги, виден лишь клочок неба между ветвями, а ещё иногда за оградой, там, где позволяет перепад высот, но непременно в самом неожиданном направлении — шпили собора; восстановить потом свой путь так же трудно, как и предугадать, куда он приведёт; даже в ближайших окрестностях Алькандр уверенно будет знать всего несколько маршрутов; но чем дальше он попытается уходить от города, тем глубже начнёт постигать упрямо закручивающееся лабиринтообразное естество нижненормандского пейзажа.

По этой неправильной спирали, местами стёршейся или усложнённой неожиданными соединениями и внезапными возвращениями назад, всё устроено не только за городом. Воинствующие монахи, строившие собор и укрепления, горожане, забившие тесное пространство маленького городка домами, за плотно прижатыми друг к другу фасадами которых скрывалась тайная спокойная глубина, дворянчики, выстроившие там свои полуразвалившиеся нынче особняки с крошечными мощёными дворами, с высокими окнами в глициниях, и даже чиновники, муниципальные и государственные, унаследовавшие всё это, как будто позаимствовали план — не каждой из построек, но их взаимного расположения — у оккультной композиции местного бокажа[10]. Сегодня засаженные липами бульвары, частично ставшие отрезком национального шоссе, защищают городок от непрошеных гостей так же, как во времена, когда здесь были укрепления; вглубь можно попасть только по проложенным наискось улочкам, тесным и незаметным для случайных гостей. Но и сами бульвары заманивают тех, кто решил просто прогуляться вокруг города, в увлекательную ловушку: с южной стороны они раздваиваются и у подножия словно берут холм в кольцо; если на этом месте повернуть направо, то даже удачно проскочив улицу, ведущую к вокзалу, где тут же оказываешься вне игры, как на некоторых злополучных клетках «гуська»[11], всё равно встретишь довольно высокий подъём, и там границы дороги незаметно расширяются и растушёвываются, образуя уже на склоне холма, а не у подножия, своеобразную слегка наклонную насыпь, покрытую щебёнкой, широкую и голую, по которой после базаров и ярмарок вечно раскидан мусор. Дальше вокруг города не пройти — дорога кончилась, остаётся только воровски проникнуть в его пределы: по задним дворам и узким тропам, проторённым между заборами вокруг огородов, по заброшенным садам лицея или дворца правосудия, если только не захочешь направиться прямо и, отдалившись, попасть в мрачноватый пригород, где оценивающе, с подозрением, смотрят на пришельца жители низких домишек и где с одной стороны — тюрьма, а с другой — вонь кожевен. Когда Алькандр с его любовью к сомнительным местам и начинающим ветшать фабрикам, попав сюда, расфантазируется, представляя тайную жизнь тюрем, рано или поздно его охватит чувство необъяснимой тоски под звучный скрип закрывающегося окна или при встрече на металлическом мосту с девочкой, которая посмотрит на него в упор; тогда он обернётся и, подняв глаза вверх, будет искать над пыльными садами апсиду собора, застывшего в скольжении облаков.

Но стоит вернуться в город по одному из переулков между двух глухих стен, которые словно поднимаются к паперти, и вот он снова среди ловушек, созданных незаметными изменениями направлений и обманными неровностями рельефа. Выветренная пирамида холма, форма которого издалека кажется такой простой, на самом деле — этажи и террасы: из них образованы улицы или вытянутые площади нечёткой и неправильной формы, связанные друг с другом лишь крутыми спусками тесных кишок с отверстиями, спрятанными между домов. Вскарабкавшись в сторону паперти по одной из улочек, где небо, как из оврага, наблюдать можно только в зените, Алькандр выходит на более широкую улицу или на площадь, которая своими неопределёнными, как будто незавершёнными границами напоминает луга бокажа, и едва ощутимый наклон мостовой увлекает его на край террасы, откуда внезапно в расселине между домами виден зыбкий фрагмент синеватого загородного пейзажа и обращённый к нему фасадом (хотя он думал, что подойдёт со стороны апсиды и епископских садов) сияющий стан собора. Оказываясь наконец на паперти, Алькандр не перестаёт восхищаться тем, как этот неправильный четырёхугольник — нет чтобы ему ровно вытянуться перед главным порталом — отходит от фасада под едва заметным углом, как ковёр, который немного сдвинули, спрыгивая с кровати, и с какой стороны ни направляйся в собор, всегда кажется, будто он поставлен чуть наискось.

Но приходится сойти с паперти, пересечь позади музея нависший над бульварами общественный сад, пропитанный горьким запахом герани, чтобы лицезреть забавное произведение, обобщающее уклончивый, лабиринтообразный дух нижненормандского пейзажа. В стороне от парадных аллей и двух симметричных прудов, на бугре, после которого начинается крутой склон, а сад, спускаясь с вершины холма, внезапно превращается в лес с пролегающими одна над другой тропами, а затем смыкается с липами на бульваре, выросла, глядя в сторону бокажа и по-своему обобщённо копируя его, Улитка. Провинциальный садовник, слегка обуржуазившийся ученик Ле Нотра[12], прокладывая эту восходящую спираль между двумя рядами стриженого самшита, не изменил рациональным и строгим методам учителя и не поддался буйству воображения. Нет ничего более правильного, чем растительная спираль, ведущая к обзорной точке, где зависаешь над окрестностями; но есть много разных входов; и на каждом повороте, как повод для сомнений, гуляющему открываются два пути, один из которых ведёт вверх под более открытым углом и обманно сулит скорейшее восхождение, однако заставит вернуться назад; так что геометрия линейки и циркуля с её разумностью и простодушием тоже отдаёт дань неосмысленному и случайному.

В этом таинственном запутанном пространстве Вилла в помпейском стиле на дне лощины, зловеще выпятившая грань в сторону города, причём прямо на Улитку, невольно обрела здесь своё место и гармонирует с окрестностями. Дерзкий вызов, брошенный её странной архитектурой, гасится безмятежным лукавством пейзажа. Неизвестно, каковы были намерения архитектора и декоратора, которого Любезная Покойница выписала из Парижа, но главным, причём пародийным свойством внутреннего убранства этой экстравагантной обители, стало тайное соглашательство с ландшафтом, которому следовало бросить вызов. Расположение комнат, предельная контрастность их размеров, невозможность попасть из комнаты в комнату, не преодолев несколько ступенек из-за разницы уровней, наконец, появление в центральном зале, который освещается через стеклянный потолок и окружён галереей с балюстрадой, винтовой лестницы, заполнившей пространство в глубине, — всё это в изменчивом и словно эластичном пространстве Виллы открывает возможность для самых неожиданных маршрутов.

Интерьер, не особо загромождённый мебелью к моменту, когда Сенатриса стала здесь хозяйкой, немало озадачил бы обывательскую чету, когда пришлось бы выбирать назначение комнат. Но с тех пор, как Большая смута уничтожила племя слуг, знатные фамилии Империи в своих грязных и, как правило, тесных жилищах в изгнании не имели возможности практиковать привитое им некогда «искусство жить», но и другими искусствами не овладели, так что заполняли своё жильё чем придётся и кое-как.

Сенатриса выбрала себе по прибытии комнату на южной стороне — из-за ревматизма; но то ли память у неё слабая, то ли просто выступают пружины на единственной софе, оказавшейся в этой комнате, которую никто не догадался заменить, но ей довольно часто случается спать в какой-нибудь другой части Виллы — в кресле, в украшенной колоннами кровати Любезной Покойницы, даже на кухне или в другом уголке, где сразит её усталость минувшего дня и заботы дня грядущего. Алькандр будет кочевать вволю по этому пространству, которое так подходит его внутреннему разброду; и когда подышать загородным воздухом толпой примчится родня, а следом и друзья родни, никто из них не найдёт на Вилле постоянного места: полевые койки, обязательный атрибут изгнания и вечно временного жилья, войдя в обиход, обеспечили манёвренность. Большая центральная «студия» (так она обозначена в бумагах нотариуса) в иные вечера будет напоминать восточный лепрозорий с расставленными на скорую руку лежанками, беспорядочной суетой и простынями, свисающими даже с верхней площадки винтовой лестницы.

Но хоть и не богата Вилла постоянной меблировкой, даже до прибытия новых владельцев заброшенной она не была: Любезная Покойница здесь повсюду, даром что похоронена на соседнем кладбище, куда Сенатриса придёт пролить слезу и посадить розовый куст. По фотографиям в рамках или просто приколотым булавкой к стене можно судить о преображениях фигуры, заметной на фоне всемирной истории оперетты. Перчатки, театральные программки, пудреницы и даже порванное платье, усыпанное стразами, которое Сенатриса попытается использовать с толком, — всем этим набиты шкафы, своей мрачной массой придающие Вилле ещё большую глубину; веер, украшенный жемчужинами, висит на стене студии над выцветшим пятном ковра, увековечившим силуэт исчезнувшего секретера; и тот же веер в белых пухлых пальцах усопшей наполовину прикрывает пышную грудь, рвущуюся из муслинового неглиже, на портрете, который выставлен на мольберте, и видно, что кончик её вздёрнутого носа такого же цвета, что и букет сирени, лежащий рядом с утренним шоколадом на столе в саду. А разве не блистательная плоть усопшей нескромно стремится за пределы витражей, расположенных при входе, по всей длине большой мраморной лестницы, в ванной с огромными кранами — застывшими в латуни тигриными лапами, вода из которых, правда, больше не течёт, так что в стенах с мерцающей майоликой, где изображён сад Гесперид, свалены в кучу самые бесполезные предметы, образуя своеобразный камерный хаос как часть большого хаоса, которым является Вилла, разве не в этих полумифических витражах, где нагота в сиреневых бликах пышно цветёт среди буйства оплетающей её растительности, вездесущие нимфы и аллегорические фигуры, по очереди заимствуя внушительный торс и бюст усопшей, преследуют обитателя Виллы и придают ей одновременное сходство с мавзолеем и с домом терпимости? Ведь так сложилось — и в этом, возможно, истинная причина странного разворота постройки, — что весь свет, попадающий в лощину, искусно притягивается и преображается полупрозрачной поверхностью листьев на райских деревьях и бёдрами божественных фемин, и только после этого — отсветами, в которых фиолетовый сочетается с тёмно-зелёным, ложится на мраморные ступени, на паркет и даже на стены уборной, где Алькандр будет запираться, чтобы помечтать. Подобно ярмарочным балаганам с петляющими коридорами, где полно зеркал, назначение которых обманывать чувства и запутывать разум, Вилла, где скоро поселятся наши герои, тоже запутавшиеся и обманутые, своим внутренним лабиринтом продолжает и делает более сложным лабиринтное естество бокажа.