Крушение - Сергей Самарин

Теперь, когда вы уже не пользуетесь родным языком, первые плоды вашего гения, наверное, кажутся вам особенно жалкими; я оказался более верным, чем вы, и сберёг некоторую нежность к тем крупицам, которые осели в моей памяти из окружающего сора. Вы отчасти олицетворяли наше будущее, Кретей, поэт и пророк восстановленной Империи, а мы были её солдатами-освободителями; но если время и место воплощения наших подвигов всегда были в будущем, и потому мы были обречены на вечный бег на месте в собственном воображении, ваши произведения, для которых воображение по праву было родной территорией, воплощались hie et nunc[8], позволяя нам заранее радоваться победе. Вот почему я был не единственным среди наших товарищей, надо сказать, мало склонных к «интеллектуальным штукам», кто следил за тем, как складывается ваш стиль.

Прежде всего, преодолевая первые искушения выйти за границы дозволенного, мы искали положительные примеры и подражали им; не без уважения мы уже представляли ваше имя в почётном списке наших классиков. Мы не подозревали вас в тщеславии, ведь только оно могло оттолкнуть нас от литератора; в остальном никакого презрения к писательству у нас не было. Империя не знала профессиональных писателей; литература всегда была делом чудаков, опальных министров, карточных шулеров, революционеров, военных, коротающих дни гарнизонной жизни и время от повышения к повышению, а также кое-кого из наших императоров и бродяг.

В отрывках, выбранных сначала во время занятий, а затем случайно, при исследовании развалов библиотеки, где наши семьи в беспорядке сохранили некоторые обломки Империи, вы обнаружили невероятные вещи: стихи, в которых наш неповоротливый язык с его непомерно длинными словами, сгибающимися под гнётом тонических ударений и побочных интонаций, с тяжёлыми флексиями, включающими столько однообразных слогов для выражения бесцветных понятий времени, числа, подчинённости, с примитивным синтаксисом, придающим странице прозы характер стены с циклопической кладкой[9], язык нашей холодной и сырой земли, похожей на него вязкостью, терпким и тяжёлым запахом пашни под дождём, благодаря всего лишь абсолютно точному употреблению слов вдруг становится более упругим, лёгким и окрашивается незнакомыми оттенками.

Был Платон Буко, странствующий поэт; слепые певцы из Нижнеземья с восемнадцатого века и до сих пор передают из уст в уста его наивные и остроумные гимны, посвящённые растениям, святым, источникам и звёздам; в этих гимнах высокомерие и отчаяние романтизма и пошлое уныние века железных дорог — от хрустальной зари, когда смешавшись с толпой посетителей трактиров и паломников, Буко первым превратил в чистую песнь нескладные речитативы наших считалок и плачей, до грозовых душных сумерек, когда в предчувствии тишины эта песнь достигает наивысшего очищения, преходящего равновесия, а потом в пронзительных и резких стихах Марко Врана звучит мимолётное эхо её варварских истоков — все эти сокровища, которые в вашем воображении казались ещё ценнее, поскольку вы знали, что являетесь едва ли не единственным и, возможно, последним их хранителем, вы тайно носили в себе, сгибаясь под их непосильным грузом: ведь мы встречали насмешками ваши редкие попытки заставить нас восхититься — нас, неспособных узреть великолепие тропов и глухих к изыскам метрики, — этим непомерно ярким сокровищем, чтобы вы в своём одиночестве могли вынести его блеск. Что касается последнего из ваших поэтов, футуриста-самоубийцы, тут, кажется, вы даже потерпели поражение — вас заподозрили в сочувствии эгалитарным взглядам, обнаружив в глубине вашей парты потрёпанный экземпляр «Внутреннего сгорания»: нам рассказывали, что Марко Вран пил по-чёрному, примкнул к смутьянам и сыграл свою роль в рождении рокового имени Бадуббах.

Сколько раз во время ночных бдений обращались вы к вашим поэтам, перечитывая вполголоса какую-нибудь строку, обрушившуюся на вас ударом молнии после долгих и трудных слепых поисков, и ждали от них, от своих безмолвных товарищей, одобрения, ободрения, критики? Вы оглядывались на них, выбирая прилагательное, которое, как вам казалось, лучше всего подчинится ямбическому ритму, неожиданную рифму, которой хотелось гордиться, вы прислушивались к биению своего сердца, когда в структуре вполне классического десятистишия перестановка всего одной цезуры в седьмом стихе потрясала заурядное развитие мелодии, придавая ей восхитительное придыхание. Вас также привлекало таинство ночного общения с тенями; темы этих бесед были слишком замысловатыми и вряд ли могли нас заинтересовать, но вы засыпали своих собеседников вопросами и порой, казалось, слышали их ответы; но сколько раз ваши страстные обращения поглощала тишина, и вы сами начинали тонуть в небытии, из которого силились вызволить тех, к кому обращались. И написанная вами строфа уже не была тем твёрдым сияющим кристаллом идеальной геометрии, она рассыпалась, теряла форму, бесплотные силы притяжения, стягивавшие одни слова вокруг других, ослабевали, и на бумаге оставались разрозненные знаки, начертанные вашей рукой и разделённые сомнениями; их рыхлая бесформенная масса вот-вот могла поглотить штрихи на полях и кляксы, оставленные вашим пером. Тут-то вы и замечали, что дрожите от холода и что уже четыре часа утра.

Вот каким ядом, Кретей, пропиталось ваше отрочество. Но не сопутствовало ли безобидным, несмотря ни на что, поэтическим фантазиям, интеллектуальным играм метрики и катахрез менее явное и более коварное стремление отмежеваться? Сначала бегство в воображаемое, магия выразительного текста, обесценивающая немоту протяжённости, затем лёгкая, пока ещё неосознанная отстранённость от своих более приземлённых товарищей, которые не последовали за вами, и вот вы уже отделились от нас и скоро станете нашим тайным хулителем. Писателю свойственна такая неоднозначность взгляда: он открыто ни во что не ввязывается, а если участвует, то не без задней мысли; он умеет оказаться лицом к лицу с самим собой, не совпадая со вторым «я»; и в этом изначально прозрачном пространстве, которое представляет собой расстояние от предмета до зеркала, постепенно сгущаются коварные тени. Разве не в Крепости вы бросили тайный вызов нашей невинной дружбе и, прикрывшись таким же, как у нас, мундиром с пурпурными эполетами, украшенными изображениями орла и змеи, занялись губительной алхимией, выделяя дух лжи и сарказма, которым сегодня вы окружили наше начинание? Судя по вашему отсутствующему виду, можно было подумать, будто вы ищете свои рифмы где-то в Неаполе или в Бенгалии; но, возможно, ваш взгляд был обращён только в себя, и вы чутко улавливали брожение флюидов в тайном дистилляторе, который разогревали у себя в груди.

Но я также догадываюсь — как иначе объяснить то, о чём осталось рассказать: ваше странное поведение в ночь клятвы? — что это медленное кипение причиняло вам боль, и порой разлившиеся в вас горькие и едкие соки тайно обжигали вашу плоть. Кроме того, чтобы насладиться вкусом измены, вам нужно было с одинаковой искренностью воспринять и всем своим существом проникнуться как нашими восторженными порывами, так и горечью унижений. Мы действительно предаём только друзей и, по правде говоря, предаём самих себя. Вы собирались изменить себе, и, пожалуй, жизнь ваша протекала более интенсивно, чем у любого из тех, кто следовал духу нашего братства. Я знаю, что эта двойственность хоть и была тогда почти неосознанной, тяготила вас: отсюда печать меланхолии — она была особенно яркой вашей чертой, как и некоторые странности поведения.

Молодой генерал останавливается перед приоткрытой дверью в классную комнату. Освещение непривычное: вы всегда опускали лампу, чтобы она висела прямо у вашей наклонённой над партой головы. В тёмном коридоре едва угадываются изящный силуэт генерала в наезднических рейтузах и его заострённый череп. Он остановился, и ночная тишина показалась вам ещё глубже. Вы так сильно напуганы, что забываете встать, как положено по уставу; в голову вдруг приходит оправдание быстрое и смехотворное: в ночной рубашке навытяжку стоять нельзя. Но ваши движения странным образом замедлены: вы отрываете взгляд от незаконченного стихотворения, поднимаете голову, не спеша поворачиваетесь к прямоугольнику двери, где молча застыл едва читаемый силуэт. Миг, когда ваши взгляды встречаются, превращается в пугающую вечность: нависшая угроза неизбывна и всё более ощутима в своей протяжённости. Густые брови, которые вам теперь прекрасно видны, выгибаются вокруг маленьких бесцветных буравящих глаз, удивление в них сменяется презрением и жалостью. Затем генерал удаляется, не сказав ни слова. Внезапно вас осеняет догадка, глупая и смехотворная. Уже несколько дней в Крепости происходят кражи: из личных шкафчиков, где, по снисходительности старших, которую лучшие из нас не одобряют, нам разрешено хранить среди прочих сокровищ гостинцы, принесённые роднёй, чтобы разнообразить гарнизонный провиант, исчезли банки с вареньем. Одни малыши попросту обокрали других. И вот, застав вас в неурочный час, молодой генерал, который отправил бы вас спать, предварительно отчитав, если бы понял, что к чему, заподозрил вас — вас, Кретей! — в одиночных разговеньях, в поедании того, что вы подло стащили. Покраснев, как от пощёчины, вы даже хотели догнать генерала, объяснить ему, что он ошибся; вы вскочили и снова сели: в конце коридора ключ уже клацнул в замке и луч света под дверью погас, прежде чем вы успели сделать шаг. Но не это помешало вам всё-таки пойти и постучать в ту дверь, и нелепость объяснения тут тоже ни при чём: вы не могли ни подтвердить, ни даже точно выразить ту мучительную убеждённость, которая поселилась в глубине вашей души, будто вы в каком-то смысле и правда виновны и презрение генерала обрушилось на вас по праву.