Сто тайных чувств - Эми Тан

— Что ж, иногда это очень мудрое решение.

В первые годы нашего супружества мы были захвачены мечтой о ребенке. Нас завораживала идея неисчерпаемости генных комбинаций. Саймон хотел девочку, похожую на меня, я хотела мальчика, похожего на него. После шести лет ежедневного измерения температуры, воздержания от алкоголя в период между месячными и секса строго по расписанию мы наконец обратились к специалисту, доктору Брэди, который заявил, что Саймон бесплоден.

— Вы хотите сказать, что Оливия бесплодна? — уточнил Саймон.

— Нет, анализы показали, что все дело в вас, — ответил доктор Брэди, — из вашего анамнеза также следует, что опущение яичек произошло, когда вам было три года.

— Чего? Я этого не помню. Теперь-то они опустились. Какое это имеет отношение к делу?

В тот день мы многое узнали о сперме — почему она должна храниться при температуре более низкой, нежели температура тела; именно по этой причине яички расположены снаружи. Доктор Брэди сказал, что бесплодие Саймона не было результатом малого числа сперматозоидов; видимо, он был бесплоден со времени наступления половой зрелости, то есть с момента первой эякуляции.

— Но это невозможно, — сказал Саймон, — я ведь знаю, что я могу… Ну, что… В общем… Ваши анализы неправильные.

— Уверяю вас, бесплодие никоим образом не отражается на мужском достоинстве, сексуальном влечении, эрекции, эякуляции или возможности удовлетворять партнера… — бесстрастно произнес доктор Брэди.

Я заметила, что он употребил слово «партнер», а не «супруга», будто желая подчеркнуть множественность вариантов как в прошлом, так и в настоящем и будущем. Далее он пустился в рассуждения о сути эякуляции, физиологии эрекции и прочей ерунде, не имеющей ничего общего с крошечными резиновыми сапожками, стоящими на нашем комоде, детскими книжками, которые моя мама уже начала собирать для будущего внука, воспоминаниями о беременной Эльзе, кричащей на Саймона с вершины снежного склона.

Я догадывалась, что Саймон думал об Эльзе, ломая голову по поводу ее беременности. Если она ошибалась, этот факт делал ее смерть еще более страшной трагедией, ставшей результатом нелепой ошибки. Но в то же время Саймон не мог не подозревать, что она лгала ему, что она вовсе не была беременна. Но зачем? И если все-таки она была беременна, то от кого? С кем она еще спала? Почему она во всем обвинила Саймона? Ни один из возможных ответов сейчас уже не имел значения…

В первый раз после того пресловутого спиритического сеанса у Кван, который произошел много лет назад, мы с Саймоном стали избегать упоминания имени Эльзы. Теперь мы были связаны негласным обетом молчания, запретив себе обсуждать бесплодие Саймона, беременность Эльзы, а также возможность искусственного оплодотворения или усыновления. Год за годом мы избегали любых разговоров о детях, — вплоть до последней минуты, пока не сообщили подозрительному незнакомцу по имени Лестер, что у нас нет детей. Будто мы приняли это решение много лет назад, и оно с тех пор осталось столь же непоколебимым.

Лестер возился со связкой ключей. «Где-то, где-то здесь, — бормотал он, — наверняка самый последний… Ну да, как всегда… Вуаля!» Он настежь распахнул дверь и нащупал выключатель. Сначала квартира показалась мне очень знакомой — будто я не раз бывала здесь раньше, тайное место свиданий из моих ночных грез. Вот они, эти тяжелые двустворчатые деревянные двери со вставками из мутного рифленого стекла, просторный холл, обшитый дубом, льющийся из окна свет, древняя пыль. У меня было такое чувство, словно я наконец вернулась домой, только никак не могла понять, успокаивало ли меня это «дежа вю» или пугало. Но когда Лестер бодро провозгласил: «Ну-с, начнем наш осмотр с приемной», — «дежа вю» испарилось.

«…Архитектура здания относится к тому периоду, который принято считать готическим возрождением и стилем Истлейк», — рассказывал Лестер. Далее он поведал нам, что в двадцатые годы это место было постоялым двором, предназначенным для коммивояжеров и военных вдов. В сороковые «возрождение готики» превратилось в двадцать четыре скромные однокомнатные квартирки, недорогие по тем временам. В шестидесятые здание стали сдавать студентам, и только в начале восьмидесятых, когда подскочили цены на недвижимость, здание снова возродилось, чтобы приобрести свой нынешний статус «шести кооперативных квартир с повышенной комфортабельностью».

Мне подумалось, что слово «комфортабельность» относится к безвкусной стеклянной люстре в холле. Уместнее было бы сказать «нелепость», так как квартира являла собой результат своих предыдущих «возрождений». Кухня, с ярко-красным кафелем и шкафами, отделанными шпоном, давно утратила все признаки своего викторианского происхождения, в то время как стены и потолки комнат были декорированы пышными, но абсолютно бесполезными лепными бордюрами и фризами. Трубы отопления не имели ничего общего с системой отопления. Камины были давно заложены кирпичом. Двери переделаны в стенные шкафы. И только красноречие Лестера преображало это бесполезное викторианское пространство, придавая им определенный смысл. Бывшая лестничная площадка, освещенная тусклым янтарным светом, стала «музыкальной гостиной» (идеальной для скрипичного квартета лилипутов). Тесная комнатушка (некогда, вероятно, каморка прачки) превратилась, по мнению Лестера, в «детскую библиотеку», при том, что «взрослая библиотека» в доме отсутствовала. Половина туалетной комнаты со встроенным гардеробом из кедра (другая половина принадлежала соседней квартире) теперь именовалась «комнатой для переписки рукописей». Мы терпеливо слушали болтовню Лестера: слова выпрыгивали из его рта, подобно лягушкам, скачущим в никуда по вощеному паркету.

Лестер, должно быть, заметил, что мы слегка заскучали. Он сбавил обороты и сменил тактику, заострив наше внимание на «идеальной простоте классических линий с легким налетом пыльной старины». Мы кое-как осмотрели оставшиеся комнаты — лабиринт разномастных каморок, отягощенных высокопарными названиями, — детская, гостиная, ватерклозет (последняя представляла собой клозет, в котором можно было с трудом разместить стульчак и сидящего на нем, с коленями, плотно прижатыми к двери). В современной квартире все это пространство было бы эквивалентно максимум четырем комнатам.

Оставалась еще одна комната, на втором этаже. Лестер предложил нам подняться по узкой лестнице на бывший чердак, или «гранд будуар». И вот там-то мы разинули варежки. Весь наш скептицизм как ветром сдуло, и мы застыли, словно новообращенные, охваченные благоговейным страхом. Перед нами простирался огромный зал, с потолком, плавно перетекающим в стены. По размерам комната ничуть не уступала девяти нижним. В противоположность унылому сумраку третьего этажа она казалась необыкновенно светлой. Ее стены были выкрашены белой краской. Восемь слуховых окон в куполообразном потолке выходили прямо в небо. По небу бежали облака… Паркет под ногами сиял как лед. Саймон сжал мою руку. Я тоже сжала его пальцы.

Здесь у нас появится какая-то перспектива, думала я. Здесь мы, может, придумаем, как заполнить пустоту.

В день, когда мы въехали, я принялась отскребать краску со стен в детской, которая вскоре стала моим кабинетом, моей «святая святых». Лестер сказал, что стены комнаты обшиты красным деревом с необычным рисунком, и мне не терпелось обнажить это сокровище. Вооружившись скребком и задыхаясь от резкого запаха краски, я воображала себя археологом, изучающим пласты предыдущих цивилизаций и пытающимся воссоздать историю по типам покрытий. Перво-наперво следовало соскоблить латекс цвета шампанского, нанесенный, по всей видимости, чтобы воссоздать атмосферу флорентийского монастыря. Затем отшелушить все наслоения предыдущих десятилетий — зелень восьмидесятых, психоделический[20] оранжевый семидесятых, хипповый мрак шестидесятых, детскую пастель пятидесятых. Затем — оборвать остатки обоев с золотыми бабочками, купидончиками, несущими корзиночки с примулами и другими элементами флоры и фауны, принадлежащими ушедшим поколениям, которые таращились на эти стены бессонными ночами, сидя у постели простуженного ребенка или чахоточной тетушки.

Неделю спустя, когда я удалила последний слой штукатурки, под ней обнажилось не красное дерево, а самая обыкновенная дешевая сосна, частично обуглившаяся, частично пораженная плесенью. Вообще-то я — человек, не склонный к жестокости, но в тот момент я саданула по стене ногой с такой силой, что одна из досок просела, выставив напоказ клочок жестких седоватых волос. Я испустила душераздирающий вопль — не хуже, чем во второсортном фильме ужасов. В комнату ворвался Саймон, размахивая лопаткой — надеясь, вероятно, с ее помощью одолеть серийного убийцу. Я показала ему то, что, по моему мнению, имело непосредственное отношение к ужасному нераскрытому преступлению.