Гений. История человека, открывшего миру Хемингуэя и Фицджеральда - Эндрю Скотт Берг

«Все мои попытки объяснить им, что в стиле, который вы используете, объем заключается в смыслах и значениях и что именно это делает книгу такой же полной, как если бы она была написана иначе и соответствовала их запросам, оказались тщетными».

Зная, как Скотту трудно будет вынести этот период, Перкинс пообещал телеграфировать ему обо всех значительных изменениях, особенно если появится больше хороших отзывов.

«Мне настолько нравится эта книга, и я вижу в ней столько всего, что ее признание и успех в данное время значат для меня больше, чем что-либо другое. И сейчас я имею в виду не только литературу. Со слов тех, кто уже оценил все очарование вашей книги, ею прониклось куда большее количество людей, чем вы, вероятно, думаете. Я буду следить [за ее развитием] с огромным нетерпением – таким, какое может быть разве что у самого автора», – писал он Скотту.

Всего за неделю до этого Фицджеральд надеялся, что книга разойдется тиражом больше семидесяти пяти тысяч экземпляров. Теперь же он мечтал хотя бы о половине: этого бы хватило, чтобы выплатить шесть тысяч долларов долга Scribners. Фицджеральд говорил, что если финальные продажи будут такими же низкими, то он напишет еще одну книгу, а затем серьезно задумается, стоит ли продолжать карьеру писателя.

– Если у меня получится работать без такой халтуры, я продолжу писать романы, – сказал он Максу как-то раз. – Но если нет, я уйду, вернусь домой, уеду в Голливуд и буду учиться кинобизнесу. Я не могу понизить наш уровень жизни, но и не могу больше выносить эту финансовую нестабильность. Нет смысла пытаться быть творцом, если ты не можешь создать самое лучшее, на что только способен. У меня был шанс начать стабильную спокойную жизнь еще в 1920 году, и я упустил его, а теперь должен расплачиваться. Возможно, лет в сорок я снова начну писать, но уже без этого постоянного беспокойства и вмешательств со стороны.

Прошло две недели, а у Перкинса все еще было мало причин для радости.

«РАЗВИТИЕ БЛАГОПРИЯТНОЕ. РЕЦЕНЗИИ ВЕЛИКОЛЕПНЫЕ. ВСЕ ЕЩЕ СТОИТ ПОДОЖДАТЬ», – телеграфировал он, а затем приписывал в письме:

«И хотя большинство критиков обращаются с книгой так, словно не до конца ее поняли, все равно превозносят ее очень высоко, и, что еще лучше, все высказывают восторг, который вызвала у них ее жизненная сила».

Люди, о которых он говорил, поняли книгу до конца – так, как никто другой. Перкинс был твердо уверен в том, что, «когда шумиха и восторги критиков затихнут, “Великий Гэтсби” займет свое место на полке как невероятно экстраординарная книга».

Чтобы как-то сгладить ситуацию с долгом, Фицджеральд предложил Scribners издать осенью сборник его рассказов, одно время носивший дерзкое название «Милые деньги» и впоследствии переименованный во «Все эти печальные молодые люди». Макс считал это название превосходным и радовался, что Фицджеральд больше не намеревается ехать в Голливуд. Он знал, что Скотт терпеть не может ходить в должниках, но также не хотел, чтобы мысли о долге грызли его голову. Не хотел, чтобы он думал, что Scribners как-то беспокоит эта сумма.

«Если бы мы хотели проявить твердость в этом вопросе, могли бы рассматривать это дело как хорошую инвестицию», – сказал он Скотту.

Перкинс принял на себя немало ударов из-за «Великого Гэтсби». Отдел продаж и рекламы очень много поставил на книжку, надеясь на предыдущий рекорд Макса, и, когда оказалось, что книга не окупается, они дали ему понять, насколько рассержены. Несколько критиков из числа его знакомых также укололи роман в своих рецензиях, а потом сообщили ему, что он поступил глупо, опубликовав настолько тривиальную, полную мистики книжку. Рут Хейл[89] написала в «Brooklyn Eagle»:

«В “Великом Гэтсби” присутствует великое множество следов из реальной жизни, волшебство, ирония, романтика и мистика».

А на вечеринке, несколько недель спустя, она сказала Перкинсу:

– Новая книга этого вашего ужасного протеже воистину просто ужасна.

«Так много людей атаковало меня насчет него [“Великого Гэтсби”], что у меня возникло чувство, будто я сам в синяках. Но они ведь ничего не знают. Они не понимают, что Фицджеральд – сатирик. Тот факт, что он возносит роскошь над пороком – а без этого эффект был бы совсем не тот, – не дает им увидеть, как он стегает саму порочность», – писал Макс Элизабет Леммон.

Перкинс понял, что Фицджеральд перерос свою публику.

«Виртуозность превратила его в “популярного романиста”, стоящего выше многих».

Макс считал, что никто из них никогда не заглядывал достаточно глубоко и в книгу «По эту сторону рая».

«Это все равно что сундук с камнями, где среди дешевых подделок и милых камешков скрываются чистые и бесценные. А “Великий Гэтсби”, несомненно, стал его бриллиантом, ограненным так искусно и тонко, что равного ему до сих пор не видел никто в Америке», – писал он Элизабет.

«Да, возможно, он не идеален. Но одно дело – плыть к совершенству на сонном лебеде таланта и другое – оседлать породистого жеребца», – написал он Скотту 25 апреля 1925 года.

К концу весны, когда все надежды на успех «Великого Гэтсби» рухнули, откуда ни возьмись явились трое прекрасных критиков – Вилла Касер, Эдит Уортон и Т. С. Элиот. И все они отправили Скотту личные письма с похвалами. Фицджеральд и сам понимал, как продвинулся со времен «Века джаза», и никогда не уставал высказывать свою благодарность тем, кто ему помогал.

«Макс, мне становится не по себе, когда мне пишут положительные отзывы, восхваляющие композицию книги; ведь это благодаря вашим правкам она стала именно такой, а вовсе не моим. Не думайте, что я не испытываю к вам благодарности за все ваши рассудительные и полезные советы», – написал он своему издателю в июле 1925 года.

Вместе с очередной порцией мрачных новостей насчет продаж «Великого Гэтсби» Фицджеральд узнал от Перкинса о слухах насчет его разногласий с издательством Charles Scribner’s Sons и о намерениях писателя перевести свои книги в Boni & Liveright. Макс отправил робкое рукописное письмо из Нью-Кейнана в Париж, в котором описал все подробности сплетен.

«СЛУХИ О “ЛИВЕРАЙТЕ” – АБСУРД», – телеграфировал ему Скотт.

Фицджеральд узнал о них от одного издателя из Boni & Liveright, который интересовался его новой книгой на какой-то вечеринке. Тот сказал, что болтают, будто Скотт не вполне удовлетворен работой со Scribners. Фицджеральд сразу же ответил, что Макс Перкинс – один из самых близких его друзей, и что его отношения со Scribners всегда были очень теплыми и сердечными, и что он даже подумать не может об измене своим издателям. Все эти слухи были результатом «передачи из третьих рук» и недопонимания, и Фицджеральд впадал в тоску от одной мысли, что Перкинс поверил в них настолько, что решился об этом заговорить.

«Макс, я много раз говорил вам, что вы будете моим издателем всегда, неизменно – настолько, насколько возможно верить этому слову в нашем, даже слишком изменчивом мире. Если хотите, я немедленно подпишу с вами контракт на ближайшие три книги. Мне никогда, ни на секунду, не приходила в голову мысль о том, чтобы вас предать», – писал ему Скотт.

Фицджеральд привел целые четыре причины, по которым он не стал бы менять издателя, начав обычными корпоративными вопросами и закончив личной привязанностью. Во-первых, он питал очень сильные чувства к издательскому дому, который неизменно поддерживал его от книги к книге. Во-вторых, имело место «чувство любопытного превосходства, ведь я довольно радикальный автор, но издаюсь в ультраконсервативном издательстве». В-третьих, Фицджеральд чувствовал, что будет ужасно неловко подписать контракт с другим издательством, в то время как у него уже есть долг в три тысячи долларов в этом и который является для него «не только срочным делом, но и делом чести». Но главная причина такой лояльности Фицджеральда возникла в нем с момента начала их переписки.

«Тогда, будучи еще довольно молодым, я не всегда с симпатией относился к некоторым из ваших издательских идей, которые продвигались в момент зарождения высокой литературы 20 – 40-летней давности, но ваша личность и личность мистера Скрайбнера, огромная решительность, любезность, щедрость и открытость, которую я встречал там, и, если мне позволено так сказать, особое ваше расположение ко мне и моим работам – все это значит для меня куда больше, чем просто симпатия к вам».

У всех авторов Макс Перкинс вызывал такое чувство, будто он переживает за их работы так же сильно, как и они сами. Даже Скотт Фицджеральд, столп возродившегося успеха Scribners, всегда нуждался в его поддержке. Макс никогда не просил Фицджеральда (или кого-либо другого из своих авторов) подписать пожизненный контракт, так как «будет справедливо, если однажды вы захотите поменять издателя, и, несмотря на то что для меня это будет трагедией, я не стану проявлять мелочность и стоять на пути вашего личностного роста». И в самом деле, большинство договоров о публикации, заключенных Перкинсом, были устными. И нерушимыми.