Миф тесен - Александр Баунов

Правила выживания превратились в священные истины. Любое вопрошание относительно укоренившихся привычек пресекалось как крамола. Церковь перестала быть местом для дискуссий намного раньше, чем Государственная дума. А ведь в лучшие, самые творческие времена дискуссии были ее ежедневным состоянием. «В главном — единство, во второстепенном — свобода, во всем — любовь», — как говорил Тертуллиан.

Церковь не была готова к внезапно наступившей свободе, даже во второстепенном. Как если бы интеллигенции сказали: всё можно, пишите, снимайте, рисуйте, публикуйте, что хотите, а она по-прежнему собирала бы квартирники и печатала самиздат, потому что так заповедано предками.

В особенно обидном положении оказались интеллигентные священники из религиозного возрождения 70-х и 80-х: от советской бессмыслицы и государственного рабства они уходили в церковь, на территорию свободы, и имели неприятности. И к диссидентам причтен. И вот, в пределах собственной жизни, они же оказались чуть ли не служащими государственного комитета по удушению свобод. Из апостолов прямиком в свиту первосвященника.

Иерархи же заговорили так, будто живут во времена Нерона. Хотя Нероны теперь сами крестятся и ставят свечки. Но церковь делает вид, что она чуть ли не жертва гонений, подобных советским, а ее сегодняшние критики — вроде комсомольцев из «Союза воинствующих безбожников», которым дай волю, и они снова пойдут сбрасывать колокола.

И эта последняя ложь горше первой. Разрушителей храма среди нынешних критиков церкви не так уж и много, а комсомольцев и вовсе нет. Печалятся о церкви как раз участники церковного возрождения 70-х и 80-х и той волны, которая прошла у нее сквозь пальцы в 90-е. И требуют они не переплавки колоколов на орала, а серьезного отношения церкви к себе самой: чтобы она стала тем, чем они ее помнят — территорией свободы и качественного умственного труда. А иначе прорываются мехи, и вино вытекает, и мехи пропадают. Что и наблюдаем.

СИНИЙ КАМЕНЬ

Малое, но не робкое стадо русских паломников протиснулось в храм Гроба Господня в Иерусалиме во время приватной мессы, которую заказали католики с Филиппин. И когда месса кончилась, все склонились к камню — с которого Иисус «воскресе тридневен», — дотронуться, приложиться, положить на него что-нибудь для освящения. Хотя зачем же что-нибудь, когда можно всё. Московский паломник поспешно выворотил на Гроб Господень все содержимое своей борсетки: ключи от квартиры, ключи от машины, кошелек, права, паспорт внутренний, паспорт заграничный, какие-то таблетки, зажигалку.

Понятно еще, почему таблетки, — чтоб лучше помогали. Ключи от машины — чтоб не угнали, не сломалась, провезла мимо пьяного извозчика на «Газели»; права — чтобы менты не отобрали, если сам как извозчик; паспорт заграничный — чтобы не было отказа в визах; кошелек — это всем понятно зачем. Вот только непонятно, зачем зажигалку.

Разложил, помолчал, благоговейно собрал все обратно в барсетку. И домой. Вот теперь сколько священных предметов себе и семье: «две резинки, два крючка, две больших стеклянных пробки, два жука в одной коробке, два тяжелых пятака».

Почему русский паломник думал, что выкладывание таблеток, ключей и тяжелых пятаков на камень Гроба Господня должно как-то изменить свойства предметов и его, паломника, жизнь? Как почему? А как, по-вашему, действует святыня? Так и действует.

Под Переславлем-Залесским в 140 км от Москвы по Яро­славской дороге тоже есть святыня — Синий камень. Камень как камень, небольшой, примерно с человеческое тело, если его положить, невысокий, скорее горизонтальный, чем плоский (уж очень бугрист), скорее черный, чем синий: ледниковый валун на берегу ледникового Плещеева озера, где позже, еще не великим подростком, Петр играл в море и ботик. Но камень, понятное дело, старше. Не в геологическом смысле — в этом никакому на свете Петру не переплюнуть ни одного на свете камня, хоть и однофамильцы.

А в другом: есть даже историки, которые уверяют, что это засвидетельствованная дохристианская святыня. Но в чем там уверяют историки — дело десятое. Святыню принял к сердцу русский народ и с каждым годом принимает все ближе. Так что, если и захотят историки, в обратном не разуверят.

Люди уже приезжают со всех окрестных областей, из Москвы, издалека и кладут на камень пробки, пятаки, паспорт и зажигалку. Ведут к Синему камню хромых, слепых, расслабленных, а здоровые идут сами. Камень — это сила. Вон в Иерусалиме и мертвый воскрес — на камне-то. Главное, на правильный камень положить.

К святыне нужно прикоснуться голыми руками, ногами, присесть на нее голой — вот это не обязательно, — просто присесть. И все сбудется. Нет ни ветряницы, ни родимчика, ни колчи, ни ячменя. Больные выздоравливают, расслабленные ходят, слепые разговаривают, нищие благовествуют. По дороге к камню желательно купить вотивную ленточку с пожеланием, обращенным к неведомому, к таинственному. Приложить ее к камню. Потом повязать на окрестные деревья. Роняет лес багряный свой убор, но не страшно: вокруг камня раскинулись священные рощи в разноцветных лентах.

На обратном пути — купить амулет от сглаза, чтоб не орал младенец, от приворота, от порчи, от рожи, от нутреца. За неимением официального жречества амулетами и ленточками торгуют предприимчивые переславские тетки. И правильно, отчего бы переславской тетке не заработать. В ленточках пока царит беспорядок: нет жрецов — нет и канонических текстов. А оно и к лучшему: те, которые ленточки делают и продают, страшно близки к народу, сами народ и есть, и молитвы пишут самые что ни на есть народные: просят любви, здоровья, благополучия, счастья в личной жизни.

Особенная благодать снизойдет, если переночевать возле камня. Летом, особенно в теплые ночи Ивана Купала, полнолуний, солнцестояний и уикендов, берег возле камня усеян палатками.

То, что происходит у камня, — обычный языческий культ. Я видел множество таких в Японии, Китае, Индии. Там он углублен развившейся за века вокруг него метафизикой, мифологией, искусством и культурой: Махабхаратой, Рамаяной, Кубджикаматой, «Созерцанием мира дхарм Хуаянь», школой Сюгэндо.

Точно так же все выглядело в античной Греции и Риме. Только там все было обогащено «Илиадой», углублено Платоновой пещерой, эдиповым комплексом, калидонской охотой, высмеяно гомерическим хохотом, обрамлено портиками и колоннами — дорическими да ионическими. Потом все это подхватило христианство, но у него логос, аристотелевские энергии Григория Паламы, Брунеллески и Караваджо.

А тут у нас под Переславлем не углублено и не обрамлено ничем. Святыня сама по себе, самая суть народной веры. Вот камень — черт его знает, что за камень. Ни истории вокруг него, ни мифологии, ни поэзии, ни архитектуры, ни прошлого, ни будущего. Есть только настоящее, в котором через него, говорят, действуют невидимые силы. Неведомые. Какие-то. На кого действуют, на кого нет. Но почему бы не попробовать: попытка не пытка.

Немного весело, немного страшно, немного благоговейно. Сяду на него. Прикоснусь, приложусь, вывалю на него свои ключи, монеты, зажигалку. Слава тебе, честный камень Господень. Здравствуй, новый старый русский Иерусалим.

Я вот, кстати, не уверен, что камень старше своего тезки Петра Великого. Когда нас, ярославских школьников, возили на экскурсии по «золотым кольцам» родного края, никакого такого камня нам не показывали. Годы были ну совсем уже не сталинские, наоборот — интерес ко всему русскому, старинному: в моде у интеллигенции иконы, прялки, лапти, корыта, коромысла, Суздаль, развалины монастырей и церквей. Местные экскурсоводы — не запуганные: могли и про ужасы революции упомянуть. Но вот про камень молчали. Народ про него тоже не то чтобы знал и помнил.

В 2003 году, когда я вернулся после пяти лет жизни в Греции, камень уже был — не в геологическом смысле (это давно), а в культовом. Но вел себя еще скромно. За Никитским монастырем у прибрежной дороги уже стояла железная таб­личка «Синий камень» — ржавая и самодельная. На что указывает, не сразу и найдешь: тонкая тропа путалась в тростниках с другими тропами. Не народная тропа — эту сразу узнаешь. Никаких амулетов с ленточками. Никаких паломников. Только озеро и Никитский монастырь на горе зеленой. Выйдя к камню, усомнишься: тот ли, точно ли? Теперь сразу узнаешь: тот. Теперь не перепутать: точно. За прошедшие годы камень оперился, окреп, заматерел. Оброс святостью, поклонением. Табличка теперь капитальная, красивая. Берег теперь по обе стороны заставлен иномарками. Вокруг — рощи, ленты, палатки. А вообще-то, камень — ровесник возрождения Русской православной церкви, тех же переславских монастырей. Вот соседний Никитский монастырь, например, возродился — любо-дорого посмотреть. А ведь когда-то его любил сам Иван Грозный, приезжал, денег давал на храм, кланялся Никите Столпнику, который на каменном столпе (на другом, не на Синем) простоял.