Ночные бдения - Бонавентура

И моя дикая сила возросла настолько, чтобы приподнять крышку, не потому ли, что подобный гнев и злоба наряду с прочим предваряют ничто!

Не странно ли — когда открылась тихая ложница, в которой не чаял я обрести спящего, он лежал на подушке нетронутый, с бледным строгим лицом и черными курчавыми волосами на висках и на лбу, образцовый бюст жизни, сохранившийся на редкость в подземном музее смерти, словно старый чернокнижник был готов превозмочь само ничто.

«Так он выглядел, когда заклинал черта, — сказала гадалка. — Только потом они скрестили ему руки, чтобы здесь он молился поневоле!» «А зачем он молится? — воскликнул я в гневе. — Там, над нами, в море небесном сверкают и плавают, правда, бесчисленные звезды, но если это миры, как утверждают многие умные головы, то там тоже черепа и черви, как здесь внизу; так продолжается во всей непомерности, и Базельская пляска смерти от этого только отчаяннее и веселее, да бальный зал просторнее. О, как они все бегают по могилам, по тысячеслойной лаве минувших поколений, как они скулят о любви, взывая к великому заоблачному сердцу, где можно было бы отдохнуть со всеми мирами! Не скулите — эти мириады миров проносятся в своих небесах, движимые одной только гигантской природной силой, — и у этой жуткой родительницы, родившей всех и самое себя, нет сердца в груди, она только раздает маленькие сердца для времяпрепровождения, держитесь этих сердец, любите, воркуйте, пока они еще держатся! Я не хочу любить, я хочу остаться холодным и недвижимым, чтобы хоть посмеяться, когда исполинская рука сокрушит и меня!

Кажется, старый чернокнижник посмеивается мне в ответ! Или ты, заклинавший дьявола, лучше осведомлен, и превыше этого разрушенного пантеона вознесется новый, великолепнейший, достигающий облаков, так что колоссальные боги, восседающие вокруг, действительно смогли бы выпрямиться, не разбив себе головы о низкий потолок; если это верно, тогда хвала уместна, и стоит посмотреть, как иной безмерный дух обретет безмерное поле деятельности, и ради собственного величия не будет он душить и ненавидеть, а взмоет в небо, свободно простирая свои сияющие крыла! От этой мысли меня почти бросает в жар! Только, по-моему, воскресать нужно не всем, нет, не всем! Что делать всем этим пигмеям и уродам в дивном и великом пантеоне, где должна царить лишь красота да боги! И на земле уже стыдишься такого жалкого общества, не разделять же с ними небо! Только вам подобает стряхнуть сон, великие, царственные головы, являющиеся с диадемами в мировой истории, и вы, вдохновенные певцы, восхищенные царственным и восславившие царственное! Другим лучше спокойно спать, и пусть им приснятся мягкие, приятные сны, желаю им этого от всею сердца!»

«С тобой, старый алхимик, я рад встать на этот путь; только не выклянчивай себе неба, не выклянчивай, лучше добейся его, если ты силен. Павшие титаны больше стоят, чем целая планета, переполненная лицемерами, которые норовят проскользнуть в пантеон, прикрываясь убогой моралью и кое-какими добродетелями. Во всеоружии предстанем исполину миру иного; ибо, если мы не воздвигнем там нашего стяга, мы не достойны там обитать! Брось попрошайничать! Я силой разъединю тебе руки!»

«Горе! Ты всего-навсего маска и обманываешь меня? Я больше не вижу тебя, отец, — где ты? Я прикоснулся, и все распадается в прах, только на земле горстка пыли да парочка откормленных червей тайком ускользают, как высокоморальные проповедники, объевшиеся на поминках. Я рассеиваю в воздухе эту горстку отцовского праха, и остается — Ничто!»

«Там стоит на могиле духовидец и обнимает Ничто!»

«И в склепе напоследок слышен отголосок — Ничто!»

ДОПОЛНЕНИЯ

АЛЬМАНАХ ДЬЯВОЛА[8]

Братья мои! (это я обращаюсь к дьяволам) есть на свете немало занимательного и за пределами нашего царства, и сама земля тоже довольно-таки щедра на все, что может интересовать чертей в моральном или эстетическом отношении. Односторонность гибельна для культуры; смотрите сами — все люди гонятся за универсальностью, сапожники забросили свои колодки{53}, всякому придворному швецу не терпится научиться между делом кроить и государство, и все на земле спешат, каждый трудится не покладая рук (и ног, и головы тоже), каждый жаждет репрезентировать целое. Так что же, одним бесам отставать в этом стремлении ко всеобщности?! Нет, черт побери, нет!

И, однако, худо обстоит дело с нашей образованностью, вообще еще не положено начало изящной литературе в том смысле, в каком о ней толкует Шлегель{54}, — не положено начало и литературе безо́бразной (ввиду наших индивидуальных эстетических задатков я сомневаюсь, чтобы мы могли тяготеть к первой из названных)… Сознайтесь, братья! Мы вообще очень отстали, отчего люди уже и не боятся, и не уважают нас, они даже дерзают сочинять присказки на наш счет, — ах ты, черт! ах ты, чертяка! и т. п.

Смоем же с себя позор, а ради этого попытаемся добиться хотя бы малого в области эстетического и антиэстетического. Вместе с Жан-Полем я сомневаюсь, чтобы мы особенно преуспели в первом, хотя этот писатель признает за нами способность к юмору (вообще я его очень ценю — ведь он кое-что и для нас припас в своей сокровищнице: кроме золотоносной реки, текущей среди райских кущ, у него, как у Данте, с грохотом низвергаются в преисподнюю кипящие черные воды Стикса и Флегетона{55}), — вот только смех наш кажется ему мучительным, что, впрочем, хорошо согласуется с характером дьявола.

Так пусть же этот мучительный смех сотворит хотя бы самую малость в деле литературы. Для этой цели я и уведомляю о предстоящем издании — первом, предназначенном специально для бесов, причем я все же питаю в душе надежду, что в виде контрабанды оно проникнет и на поверхность земли, счастливо миновав таможенников и охранников, и будет распространяться там через посредство книготорговли. А если судить по присущей нашей эпохи человечности, — она простирается и на дьявола, — то издание будет небесполезно и на земле: считается ведь, что смех выводит из организма яды, и это доказывают итальянские бандиты, — по рассказам, они пытают свои жертвы щекоткой, заставляя их неумолчно смеяться, и таким способом добывают aqua toffana{56}.

Напоследок обещаю, что буду вести себя в альманахе не так некультурно и дерзко, как черти былых времен, — для зла облагороженного это и вовсе неуместно, — и, напротив, буду по возможности стремиться к саксонскому изяществу манер, деликатно обращаясь с истиной. Она-то в соответствии с моим амплуа духа лжи все равно останется ложью (в этом мне успешно подражают земные писаки), так что в любом благонравном адском обществе меня можно будет читать без малейшей опаски.

Если же в «Альманахе дьявола» откроется обратное тому, что я сказал, то, согласно вышеизложенному, все уже будут знать, какой правды и лжи от меня ждать.

                Дьявол

Ф.-В.-Й. ШЕЛЛИНГ{57}

ЭПИКУРЕЙСКИЕ ВОЗЗРЕНИЯ ГЕЙНЦА УПРЯМЦА{58}

Их слушать дальше — свихнешься, братцы!Снова придется разок подраться,Возбудились чувства во мне опять,Что совсем было начали погасатьОт теорий всех этих надмирно-унылых.Как ни старались творцы их, — не в силахОбратить меня были, — сия криницаДля тех, в ком не кровь течет, а водица.В толк не возьму я, как могут ониРассуждать о религии целые дни.Позволить возможно ли этим великим умамРассудок и дальше туманить в отечестве нам?Убеждать всех отныне берусь терпеливо,Что то лишь сущностно, то правдиво,Что можно и щупать, и обонять,И, не постясь, не трудно сие понять,Без всякого покаяния, тем более умерщвленияПлоти в стремлении очищения.

Но они говорили с таким убеждением,Что я временно был одолен сомнением,Читал их «Речи»{59}, читал «Фрагменты»{60},Стыдился даже в иные моментыБезбожности жизни своей и занятий,Покориться готов был, смириться и, кстати,Верил, что сам смогу понемногуВ посмеяние злу стать подобным Богу.Был весь без остатка, до основанияПогружен в созерцание мироздания.Но мой юмор природный меня уберегОт неправедных этих дорог.По старому снова направил пути,Словом, не дал себя провести.Над собой посмеиваясь слегка,Вновь сел на любезного мне конька,Что делом весьма оказалось нелегким,Не было в теле былой сноровки, —Надо заняться им будет, в чемМне помогут жаркое с виномИли что-нибудь в этом роде,Моей пользительное природе.И вот я снова здоров и зряч,В окруженье женщин, в предчувствье удач.Живу, ублажаю драгое нутро,Улыбаюсь хитро и берусь за перо.

Я мысленно так рассуждал: вся сутьВ том, чтоб веры не дать в себе пошатнуть,Научившей меня не бояться преград,Телу жить помогавшей с душою в лад.Ах, что может сказать мне вся эта братия,Слова заменившая на понятия!О душе говорят, о глубинном огне,Сами того не постигнув вполне,Внешне: бездна воображения,На деле: поэзии уничтожение.Слова сказать в простоте не умеют — все больше о том,Что, мол, мы ощущаем, мол, мы несем…Рассказать всем пылаю от нетерпения,Что и я ощущаю в себе горение,Что и во мне кровь бурлит и скачет,И мои слова кое-что да значат.С той поры, как открылось мне как-то разом,Что материя есть мира высший разум,Советчица наша и наша защитница,Жизни и смерти вечная житница,Начало всему и всему конец,Всех истин основа и всех венец, —С той поры не терял я ни силы, ни бодрости духа,Какая б со мной не бывала проруха.Про то, что невидимо, не рассуждал я,Лишь очевидное уважал я.Исповедую веру прежнюю,Люблю красотки коленку нежную,Груди спелые, гибкий стан,И при этом цветов дурман,И чтоб воздух майский и птичье пенье —Желаний сладкое осуществленье.А если и существует религия где другая(Хотя, повторяю, мне не нужна никакая),То изо всех, что я знаю, мне личноЛишь католическая симпатична, —Такою, какою была онаВ очень давние времена,Когда жили в ладу, не цапались, не искалиСмысла жизни в безбрежной дали,Когда не молились еще столь рьяно,А бог был заместо живой обезьяны,Когда землю считали центром вселенной,А центром земли нашей Рим незабвенный,Где сидит и рядит голова всемирный,Когда все еще жили семьею единой и мирнойИ священнику паства была дорога, —Словом, молочные реки да кисельные берега.Да и на небе тогда без сомненияУважали увеселения.Что ни день там хватали лишнего,Выдавая владычицу за Всевышнего.К тому же у них там, как и у нас потом,Баба царствовала во всем.А я б всех дурачил по мере силИ все бы на пользу себе обратил.Много воды утекло с тех пор,Все днесь — иначе, сказать — позор!Глядеть и мерзостно, и обидно,Как разумно все стало вокруг и солидно,Напоказ всем мораль свою выставляют,Изреченьями умными щеголяют,Старца, юношу и ребенка,Всех стригут под одну гребенку.Словом, католик пошел не тот,Тем же, как все, он теперь живет.Посему не хочу никаких религий,К черту все путы и все вериги,Не хожу ни ко всенощной, ни к заутрене,Как внешне свободен стал, так и внутренне,Верю в чувство, что нами владеетИ о поэзии в нас радеет,Что в сердце у нас пробуждает волнение,И в неустанном рвении,В постоянном движении,Преображаясь и обновляясь,Тайной открытой миру являясь,В бессмертный стих превращаетсяИ к сердцам чужим обращается.Только этому чувству верю,Им одним все на свете мерю,Лишь этой религии откровенияНе утратили смысла еще и значения,В чертах ее, знаю, правда сокрыта,Глубинная правда, что всеми почти забыта.Навсегда для себя все ложноеОтвергая как невозможное,За речью красочной, фигуральной,Она помнит о сущности изначальной,Так что к шифрам ее можно ключ всегдаПодыскать, приложив немного труда.Повторяю, вовек не сумеем мы осознатьТого, что не можем мы осязать,Лишь та религия истинна и права,Коей камни дышат, цветы, трава,Та, что в металле живет и в полете птицы,Жажду свободы, света во всем пробудить стремится.И глубины морские о ней, и небесные сводыПовествуют тайнописью природы.Согласен в распятии видеть грешной душе опору.Коль покажет мне кто-нибудь холмик какой иль гору,Где бы стоял в назидание намПриродой самой воздвигнутый божий храм,Где бы башни она до небес возвела,На магнитах подвесив колокола,Где распятия из кристалловНа алтарях средь просторных залов,Где бы в ризах с каймой-бахромой золотою,С дароносицею святою,Воплощеньем ученья, тверды и едины,Застыли бы каменные капуцины.Но так как я не сыскал до сих порПодобного храма ни на одной из гор,Никому не позволю водить меня за нос,Был безбожником, и останусь.И покуда сам ангел не спустится с тучиИ веру ту самую мне самолично не вручит,Чего не случится, по всей вероятности,Буду служить госпоже Приятности.Суда их Страшенного ожидаю не первый год,Но до него, полагаю, вряд ли кто доживет.Убежден, что мир сей существовал всегда,А что он во прах превратится — по-моему, ерунда.Одно лишь в толк никак не возьму:Коли сгорать суждено ему,Как обойдутся в аду без дров, без огня,На чем поджаривать будут там нечестивца, меня.Как видите, стал я куда как смелым,Здоровею душой и телом,И вместо набожного кривлянияИ постижения мирозданияГлаз любимых синь-глубинуПостигаю, идя ко дну…Не трепещу от страха во тьме предутренней,Ведом сей мир мне: и внешний, и внутренний.Не угрожает ни мне, ни тебе, поверь,Этот ленивый и кроткий зверь.Законам природы покорен, податлив, тих.Ластясь, лежит он у ног моих.Гигантского духа живет в нем пламень,Заключенный как бы в огромный камень.Тот панцирь постылый он сбросить стремится,Не в силах вырваться из темницы,Сдаваться не хочет, поигрывает крылом,Сопротивляется всем нутром,В живой природе и неживойИщет сознанья заряд огневой;Чрез это боренье, чрез этот трудИз недр источники к небу бьют,Руда на поверхности громоздится,К сроку листве суждено распуститься —Прорваться повсюду на спет пытается,Где только лазейку найти случается.Ни труда не жалея при этом, ни сил,Вон, смотрите, он в небо взмыл,Разрастается, пламенем выси лижет,Вот, затихнув, становится меньше, ниже,И ползет, и летает, использует все пути,Образ истинный силится обрести.Так борясь ежедневно, упорноСо стихиею непокорной,Побеждать он учится на пространстве малом,И пусть суждено стать его началомСуществу не великому, тем не менееКрасивы у карлика все движения, —Человеком назвав его и полюбя,В нем дух великий обрел себя.Ото сна воспрянув, оставив пещерный мрак,Сам себя не может узнать никак,Сам себе, кажется, удивляется,Сам с собою здоровается, сам к себе примеряется.И вот уж опять ему не сидится.В природе бескрайней вновь тянет его раствориться.Но тепереча, рад не рад,Путь заказан ему назад,Мечтал он, как видно, о платье поширеВ этом своем преогромном мире.Опасается даже, что в нем вот-вотЧрез край стихия перехлестнет,И он, как Сатурн, вдруг разинет ротИ детей во гневе своих сожрет.Забывший, кто он, откуда родом,Мучимый призраков диким сбродом,Особую все же имеет он статьИ мог бы так о себе сказать:Я — бог, природу лелеющий в сердце своем,Дух, живущий везде, во всем,В раннем брожении сил изначальных темных,В проявлениях жизни жадных и неуемных,Дух, силой материю переполняющий,По ветвям и стволам соки, как кровь, гоняющий,Словно заново мир творящий,К лепоте его вещей, вящей,Природу призванный возродить,Все, что возможно, омолодить,Жизнь во всем поселить, жар горения,Вихрь стремления и сомнения.Оттого-то и мерзок тебе, и гадокВсяк, что до званьев и титулов падок,Ходит повсюду надутый, как падишах,С речами скверными на устах,Считает, самою природой онИзбран как бы и вознесен,Мол, особая раса, особое племя,В ней одной, мол, зреет духовности семя,Всем остальным же вовеки уже не спастись,В вечной вражде к матери поклялись,Ко всему, что в мире родит она,Речь их образами красна,Одевают религию нудной своей моралью,Хранят, как женщину под вуалью,Видят образ призрачный, бестелесный,Напускают при этом туман словесный,Воображают, что властвуют над собой,Что, мол, в каждом их члене и в мысли любойМессия зреет, грядет, как плод,Воображают, что призваны свой народИ все остальные народы, как стадо овец, иль коров,В хлев всеобщий загнать, под единый кров,Дабы их помирить, дабы их лелеять,Хором набожным дабы мычать и блеять,То пророчество слышишь, то вдруг софизм,И хотя от природы не свойственен им магнетизм,Коли встретят однажды дух настоящий,Дух бодрящий, а не мертвящий,И силу его на себе познают,Уже верят, что сами им обладают,Наставлять пытаются всех вокруг,Указуют на север, на юг.Сами не в силах себе помочь,Других зато поучить не прочь.Вносят во все суетливый азарт,Мысли мешают, словно колоду карт,Открыть законы мечтают Зла и Добра,Их мысли для мира что писк комара.Расстройством желудка, однако, все это грозит,Воздействует пагубно на аппетит.Читавшего их тем не менее мог бы я научить,Как от порчи подобной быстро себя излечить:На кушетке с красавицей юной абзац за абзацемИзученьем «Люцинды»{61} заняться.

А всей этой шайке набожных дураковХочу заявить я без обиняков:Что эту их святость и их «эфирность»,Трансцендентность их и надмирностьВозмутить пожелал я тоном задорным,Совратить захотел жизнелюбьем своим упорным,И покуда потребность во мне живетСолнцу молиться, встречать восход,Поклоняться материи вечной, пению петуха,Здоровью немецкой Музы, силе ее стиха,Пока надо мной сияет единственный в мире взор,Глаза эти сладкие, короче, до тех самых пор,Покуда в объятьях лежу ее нежных рукИ слышу сердца согласный звук,Покуда я ангельским полон ее существом —Мне мнится, я с истиною знаком,Покуда желанья охвачен волною —Ненавижу все показное.Настоящим мыслям не надобно юлить да метаться,Не скачут они, как призраки, не суетятся.Свободными и здоровыми мысли те рождены,Плотью, кровью и нервами наделены.Остальным всем желаю преуспеянья и благИ заключу на прощанье так:Чтоб их всех черт побрал, паразитов,Иезуитов и московитов{62}.Писано мною, Гейнцем Упрямцем, в порыве драчливомУ Венеры в чертоге, в стиле слегка игривом.Все, что думал, высказал здесь, не тая,Даруй же, о Боже, миру побольше таких, как я.

1799

ПОСЛЕДНИЕ СЛОВА ПАСТОРА ИЗ ДРОТТНИНГА, ЧТО В ЗЕЛАНДИИ{63}