Неизвестные Стругацкие: Письма. Рабочие дневники. 1942-1962 г.г. - Светлана Бондаренко

М. Демиденко в датировке отчисления Дин Футана ошибается — это никак не 1948 год, так как кампания борьбы с космополитизмом развернулась лишь с 1949 года, с редакционной статьи в «Правде» от 28 января 1949 г. «Об одной антипатриотической группе театральных критиков» (по слухам статья редактировалась Сталиным). Демиденко учился в Школе с 1948 по февраль—март 1950-го, его выпуск был ускоренным в связи с заключенным Договором о дружбе и взаимопомощи с Китаем от 14.02.50 и последующей корейской войной — в апреле 50-го он уже в Шанхае. К тому же АН прибыл в Канск лишь во второй половине 1949-го. Упоминание же имени Дин Футана в письме АНа в настоящем времени свидетельствует о том, что увольнение из Школы «иностранцев» было еще позже.

Очевидно, Дин Футан был незаурядной личностью. Вот что вспоминает о нем его внук Виталий Анатольевич Орлов (неопубл.):

В начале 20-х годов XX века Дин-Футан Николай Александрович был помощником военного прокурора ДВР (Дальневосточной Военной Республики) по борьбе с саботажем. Был он в 25 лет очень вспыльчив и именной пистолет не носил, боясь, что перестреляет столько саботажников, сколько патронов в обойме. Но он с детства учился «джиу-джитсу» (палец-нож, рука-меч) и в гневе рукой отрубал 12-сантиметровую дубовую столешницу. Многие после этого переставали саботировать. В 1922—23 г.г. ему дали приказ создать в 10 км от тогдашнего Хабаровска совхоз «Кантонская коммуна». Он создал производственный комплекс, а на жилые дома для коммунаров — китайцев и корейцев — не хватило деревянного стройматериала. Он конфисковал этот материал у Блюхера, Серышева,[41] Постышева[42] и даже у начальника ОГПУ ДВР — Дерибасса. Построил дома, потом пришел к Серышеву, сказал, что приказ выполнил, но так как истратил «лес», выделенный большим руководителям для строительства их дач, то готов сдать именное оружие. Его не арестовали. Позднее совхоз был назван Чернореченским (в конце 40-х годов).

Сожжение императорской библиотеки. Вспомним в ХС: «В пятьдесят втором году по Вооруженным Силам вышел приказ списать и уничтожить всю печатную продукцию идеологически вредного содержания. А в книгохранилище наших курсов свалена была трофейная библиотека, принадлежавшая, видимо, какому-то придворному маньчжоугоского императора Пу И. И, конечно же, ни у кого не было ни желания, ни возможности разобраться, где среди тысяч томов на японском, китайском, корейском, английском и немецком языках, где в этой уже приплесневевшей груде агнцы, а где козлища, и приказано было списать ее целиком.

…Был разгар лета, и жара стояла, и корчились переплеты в жарких черно-кровавых кучах, и чумазые, как черти в аду, курсанты суетились, и летали над всем расположением невесомые клочья пепла, а по ночам, невзирая на строжайший запрет, мы, офицеры-преподаватели, пробирались к заготовленным на завтра штабелям, хищно бросались, хватали, что попадало под руку, и уносили домой. Мне досталась превосходная „История Японии“ на английском языке, „История сыска в эпоху Мэйдзи“… а-а, все равно: ни тогда, ни потом не было у меня времени все это толком прочитать».

Об этом же рассказывает БН:

Доводилось ли Вам видеть, как жгут книги? Об этом говорили неоднократно, Вы говорили об этом в своих книгах. Что Вы чувствовали, когда это происходило на Ваших глазах?

БС: Вот лично мне это видеть не довелось. Но та сцена, которая описана в «Хромой судьбе», когда сжигали библиотеку корейского то ли императора, то ли приближенного какого-то дворцового, гигантскую библиотеку в расположении воинской части в городе Канск, вот эта сцена взята из реальной жизни. Это видел Аркадий Натанович своими глазами. Что он при этом испытывал, сказать трудно, но поскольку это был приказ по Министерству обороны, то этот приказ выполнялся, и все-таки мне кажется чрезвычайно замечательным, что по ночам офицеры, даже солдаты подкрадывались ночью к этим гигантским штабелям, выхватывали оттуда что-то и уносили под мышками. Это школа, в которой готовились военные переводчики, и там была масса людей, которая знала японский, китайский языки, и они все-таки какую-то часть книг сберегли, и тот факт, что такие люди даже среди военных в то время находились, мне кажется гораздо более важным и интересным, чем тот факт, что книги вообще сжигались.

Вспоминает об этом факте и Демиденко:

…Китайцы очень трепетно из поколения в поколение относятся к печатному слову. У них особый вид живописи — каллиграфия, где на свитке одним росчерком кисти пишется тушью какое-нибудь древнее изречение, потом этот свиток вывешивается на видном месте, как у нас репродукция «Мишки в лесу».

В школе хранилась библиотека старинных китайских манускриптов, захваченная в 1945 году во время разгрома Квантунской армии и освобождения Северо-Востока Китая. Что это были за старинные рукописи, не знаю, так как написаны они были века назад, возможно, это были труды и комментарии древних учений Лао-Цзы, Конфуция или легистов, может быть, стихи или исторические хроники, ибо историография в Китае всегда была делом императорским, престижным и обязательным.

Страна под руководством партии боролась с космополитизмом, нам было приказано сжечь библиотеку как рассадницу чуждой советским людям идеологии.

Мы жгли буклеты, книги, манускрипты, застегнутые на костяные палочки, свитки, трактаты на плацу в большом костре, шуруя пожарными баграми. Ничтожную часть трудов древних китайских мыслителей унесли тайком преподаватели. Если бы их «застукали» на столь неблаговидном деле, их бы ждали большие неприятности по партийной линии.

Костры горели трое суток.

Упоминаемый в цитате из ХС «разгар лета» по всей вероятности — 1949 года, только тогда костры из книг императорской библиотеки могли видеть оба свидетеля — и АН, и Демиденко. А может, этот самый «разгар» есть своеобразная метафора, подчеркивающая жар от сжигаемых книг? Кто знает…

И еще подборка интересных фактов о жизни в Канской школе:

После разгрома Квантунской армии и ознакомления наших с материалами разведотдела японцев, ШВПВЯ решили перевести в глубь страны, в небольшой сибирский городок Канск, где Николаем I были построены военные казармы для размещения полка, а в годы советской власти построили знаменитую пересылку. В ней Константин Рокоссовский, будущий маршал, был водовозом, ездил на бочке с водой. Байки о нем дожили до нашего призыва 1948 года.

<…>

За три года мы были обязаны выучить назубок 4 тысячи иероглифов, разговорную речь, скоропись, военные премудрости — взрывное дело, заброс в тыл врага, ориентировку на местности, технику допроса пленных, научиться отлично стрелять и так далее… Одним из основных предметов было «Страноведение», то есть изучение обычаев народов, географических условий, истории, политического устройства государства, в данном случае Китая. Восемьдесят процентов времени, отпущенного на предмет, отводилось штудированию труда товарища Сталина «Вопросы языкознания». Мне пришлось в жизни шесть раз изучать эти «Вопросы»! Получал «пятерки», но по сей день не знаю, о чем шла речь. Единственно, что запомнил, — шутка: «Женщина — это базис или надстройка?»

<…>

В школе мы были первым послевоенным набором. До нас на переводчиков учили солдат и сержантов полковой, дивизионной разведки, которые ходили за «языками».

Ребята боевые, орденов и медалей, как звезд на безоблачном небе: за два заброса в глубокий тыл немцев или японцев давали Героя Советского Союза, если, конечно, разведчики возвращались «на базу». О «дедовщине» не могло быть и речи. Фронтовики относились к нам, как к младшим братишкам, службу спрашивали, но и прощали многое. Первая истина, которую они нам вдолбили, звучала так: «Стукач погибает в атаке перед проволокой!»

<…>

Морозы стояли в Канске до минус пятидесяти по Цельсию, а не по Фаренгейту!.. <…> В мороз на посту стояли по часу, надевали на себя две пары белья, шерстяные галифе, гимнастерку, еще пару из войлока, шинель, а сверху тулуп. И все равно промерзали.

<…>.

Ломались парни в школе из-за того, что не могли усвоить программу, — шутка ли, на втором курсе давали каждый день от двадцати пяти до сорока иероглифов. Мы их называли, на японский манер, «канцзы». На каждый иероглиф делалась карточка, с одной стороны писался «канцз», с другой стороны его чтение и все значения. Стоишь дневальным на посту, рота спит, ты перебираешь карточки, которые усвоил — в сторону, на которых запинаешься — прокручиваешь вновь и вновь. Странно, некоторые знаки влеплялись в память на уроке, а другие сопротивлялись, и ты долбил их до посинения. Рота спит, японисты бредят во сне по-японски, кореисты — по-корейски, китаисты — на китайском. Каждую неделю — зачет, четыре двойки подряд, то есть месяц в двойках — отчисление, ибо уже не догнать остальных. Долбил я «шенцзы» или «канцзики» даже на губе, куда угодил за неотдание чести военному патрулю в Саду отдыха (а пускали нас на танцплощадку бесплатно).