Так задумано свыше - Джулия Тиммон

Продумываю, что скажу, глубоко вздыхаю, даже закрываю глаза и взываю о помощи к божественным силам. И лишь после этого звоню.

— Алло? — сдержанно отвечает Эдвин после второго гудка.

Задумываюсь о том, узнал ли он высветившийся на экране номер. Прочищаю горло.

— Здравствуй. Это… Кэтлин.

— Кэтлин или Кэти? — ровно спрашивает Эдвин, в чем я улавливаю издевку.

— Кэтлин, — тихим, полным раскаяния голосом говорю я.

— Здравствуй, Кэтлин, — бесстрастно произносит Эдвин.

У меня холодеет душа. Такое чувство, что парень, с которым я ужинала вчера в гостиничном ресторане, и человек, что ответил на мой звонок, совершенно разные люди. Нет, говорю я себе. Просто он обижен, и неспроста. Надо растопить лед его обиды — и ради этого придется все объяснить, повиниться, пусть даже унизиться.

— Послушай, то, что произошло…

— Не стоит, — прерывает меня Эдвин.

— Нет, ты должен знать правду.

— Я ее уже знаю. — Его тон неумолим, что не на шутку меня пугает.

— Откуда ты ее можешь знать? — У меня вырывается нервный смешок, что звучит ужасно глупо.

— Есть вещи, которые понятны и дураку, — многозначительно произносит Эдвин.

Господи! Я представляла себе эту беседу совсем иначе. И почему, когда рисуешь нелегкие объяснения в воображении, полагаешь, что говорить будешь в основном ты, а собеседник больше слушать и, разумеется, все понимать?

— Когда я назвала тебя дураком, я совсем не это имела в виду, — чуть не плача, тараторю я. — Я это в противоположном… в положительном смысле…

— Кэтлин, я же сказал: тебе вовсе незачем оправдываться. Я допустил чудовищную ошибку, когда втемяшил себе в голову, что мне нужна только ты.

Я в ужасе распахиваю наполненные слезами глаза. Губы дрожат.

— То есть… как?

— Вот так, — твердо отвечает Эдвин.

Можно было бы сейчас же прервать связь, выплакаться, начать жить без дурацких надежд и по возможности без воспоминаний об Эдвине, но меня охватывает неукротимая жажда бороться. Моргаю, прогоняя из глаз слезы, и набираю полную грудь воздуха, чтобы говорить уверенным, не дрожащим голосом.

— Эдвин, я прекрасно понимаю, что ты рассердился…

— Рассердился? — перебивает меня он. — Ты так это называешь? Да будет тебе известно, сердятся, когда застревают в пробке и опаздывают на важные переговоры или когда сталкиваются, например, с необязательностью либо глупостью, в данном же случае…

На сей раз я прерываю его.

— Хорошо, я выбрала не то слово. Ты не рассердился, а взбесился, и понятно почему, но, позволь, я расскажу, как так вышло. — Я вдруг чувствую, что мой боевой дух иссяк и что следует отложить разговор на потом, когда я соберусь с силами. Вздыхаю. — Может, встретимся?

— Нет, — отрезает Эдвин.

Не верю своим ушам.

— Ты… сегодня занят?

— Я занят и сегодня, и завтра, и всю оставшуюся жизнь, — отчеканивает Эдвин. — Точнее, занят для тебя, для любого напоминания об этой проклятой истории.

— Проклятой? — жалобным голосом спрашиваю я.

— Теперь — да, после всего этого цирка иначе ее не назовешь!

— Это был не цирк! — с мольбой пощадить меня восклицаю я. — Я просто…

— Устроила представление для себя и подружки! — гневно договаривает Эдвин. — А в прошлый раз где она пряталась, а? Приехала с тобой в багажнике? Или заранее явилась на съемочную площадку и затаилась под забором?

— Перестань, — прошу я. — В прошлый раз Мэгги вообще не было. А вчера… Это я попросила ее, чтобы… — Запинаюсь. Надо рассказать все с самого начала, иначе картина получится искаженной, что лишь усугубит мое и без того плачевное положение. — Пожалуйста, дай мне шанс.

Эдвин не отвечает.

— Давай встретимся, — предлагаю я, неверно истолковав его молчание и чуть воспрянув духом.

— Нет, — спокойным, но убийственно категоричным тоном говорит Эдвин.

— Но почему?! — кричу я, тряся перед собою рукой, будто он может меня видеть.

— Ты посмеялась над самым святым и светлым, что удивительно долго жило во мне, Кэтлин, — наконец оставляя свой холодный тон, с горечью в голосе произносит Эдвин.

Становясь на его место, я вдруг осознаю, насколько гнусной и бессердечной ему кажусь. Мне делается невыносимо тяжко. Кажется, в комнате нечем дышать, хоть и настежь открыто окно в сад.

— Я тебя слишком плохо знал и идеализировал, — продолжает Эдвин. — С каждым днем ты становилась для меня все таинственнее и возвышеннее, а наша встреча — я знал, что дождусь ее, — все желаннее.

Хочу сказать, что и я мечтала о новой встрече, поведать, что приезжала тогда в аэропорт, объяснить, почему так опоздала, но из-за удушающих слез не могу вымолвить ни слова.

— Я и подумать не мог, что под личиной ангела скрывается столь жестокий циник, — произносит Эдвин, и из моей груди вырывается стон отчаяния. — Только, умоляю, больше не надо сцен! — просит он. — Твоими театральными изысками я сыт по горло. Вчера ты была ленивой и самодовольной дамой в перчатках, а сегодня — плачущей страдалицей.

Из меня рвутся рыдания, но я затыкаю рот, чтобы Эдвин больше ничего не слышал. Следовало давно прекратить эту пытку, но я все держу телефонную трубку у уха, находя в своих муках даже каплю противоестественного удовольствия.

— Я согласился бы на новую встречу с тобой, — тише и печальнее говорит Эдвин, — если бы она сулила радость, а не новое измывательство. Летел бы на свидание как на крыльях. — Он мрачно усмехается. — Увы! Сказка закончилась, и самым неприглядным образом. Ждать чудес больше нет смысла, а пытаться что-то соорудить из жалкой кучки пепла просто смешно.

Я уже ничего не вижу перед собой — глаза болят и подернуты мутной пеленой. И тоже простилась с надеждой. Впрочем, где-то в самом дальнем и недоступном уголке души еще тлеет последний уголек и безумно хочется верить, что наступит минута, когда огонь запылает с новой силой.

— Я больше не желаю видеть тебя, — говорит Эдвин без злобы, но и без каких бы то ни было иных чувств. — Это ни к чему, только причинило бы лишнюю боль. И, очень прошу, не звони, не пытайся что-либо объяснить и не выдумывай с подругой новых хитростей.

Теперь ему самое время бросить трубку, но он почему-то не спешит. Я жду, содрогаясь от беззвучных рыданий.

— Знаешь, я полночи обдумывал, зачем и кому все это было нужно, — добавляет Эдвин. — А под утро понял: таким изощренным способом жизнь доказала мне, что быть мечтателем-романтиком, во всяком случае в наше время, глупо, даже опасно. Верно твердит мой друг…

Мне на ум вдруг приходит мысль, и, боясь, что возможности задать вопрос Эдвину больше не представится, я усилием воли прекращаю реветь и даже вполне твердым голосом торопливо спрашиваю: