Дело принципа - Денис Викторович Драгунский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Я потянулась и взяла исписанный листок с пола.
— Нельзя, — Антонеску вырвала его у меня из пальцев.
— Почему?
— Это чужое письмо, — сказала госпожа Антонеску. — Ты же дворянка, аристократка! Дочь двух знатнейших фамилий — фон Мерзебург и Тальницки! Где же твоя тысячелетняя дворянская честь?
— Госпожа Антонеску, — сказала я, — вы увольняетесь и поэтому так развоевались?
Госпожа Антонеску неожиданно выпрямилась, сидя на полу, и с размаху дала мне подзатыльник. Первый раз за всю мою жизнь меня ударили. Я даже не поняла, что произошло. У меня зубы состукнулись и прищемился язык. Было больно, так что слезы полились из глаз, но я справилась с собой и спросила:
— Это за поцелуй, да? То есть мы квиты?
Госпожа Антонеску заплакала тоже.
Увидев, как она плачет, я заплакала по-настоящему, в три ручья и во весь голос. Так громко, что, наверное, папа услышал. Я почувствовала его шаги в коридоре (у него особенный был шаг, не как у всех), я почувствовала, что он подошел к двери с той стороны, но потом развернулся и пошагал назад. Не знаю, почему госпожа Антонеску плакала. Впрочем, и я тоже не знала, почему я плачу, — ну не потому же, что мне дали подзатыльник?
Мы долго сидели рядышком и плакали. Потом солнце ушло, поплясав напоследок на потолке, и наши слезы стали высыхать.
— Конечно, это ваше письмо, — сказала я. — Но ведь про меня, да? Это вы про меня писали маме, поэтому это мое письмо тоже. Я ничего не понимаю, но мне хочется посмотреть, что вы про меня писали. И почему не отправили? Почему вы его не отправили? — спросила я. — Почему, почему, почему?!
— Я писала очень много, — сказала госпожа Антонеску, — каждый вечер, а иногда еще днем, после обеда, во время отдыха. Вот на таких листочках. — Она показала мне листок издалека, не давая прочитать, что там написано. — Писала стоя, вот здесь. — Она показала наверх, потому что мы сидели с ней на полу. Да, да, на верхней крышке комода было устроено что-то вроде письменного стола. Там стояли свечка, чернильница, стакан с карандашами и перьями и отдельно подставка для золоченого самопишущего пера, которым пользовалась госпожа Антонеску. — Листочков было много, — повторяла она. — Ведь я писала не сплошную повесть, а просто наблюдения, вроде дневников. Взгляды на тебя. Потом складывала их в конверт и отправляла. Вот один, наверное, свалился за комод, а я даже не заметила.
— Дайте, пожалуйста, посмотреть, — попросила я.
Госпожа Антонеску слабо улыбнулась, пожала плечами и протянула мне листок. Я вскочила, подбежала к окну и стала читать.
Это было ужасно.
Госпожа Антонеску прилежно описывала, как она раздевает меня перед сном, какие у меня прыщи на животе и волосы в подмышках, как она заставляет меня мыть ноги, как стрижет мне ногти на ногах, распарив их в теплой медной ванночке. Описывала, как я сижу на горшке, вернее, уже на ведерке.
Когда мне исполнилось двенадцать, госпожа Антонеску принесла мне взрослое ведерко. Ах, ну что я вам буду рассказывать! Вы прекрасно знаете, как устроена эта штука, вроде стула с короткой спинкой на четырех толстых ножках, с подставленным снизу ведерком, которое своей горловиной смотрело в дырку в сиденье. У этой дырки были жесткие края, они немножко резали ягодицы — никакого сравнения с большим круглым детским фаянсовым горшком. Между дыркой и горловиной ведра было расстояние в полдюйма, чтобы удобно было надеть на ведро плотную крышку. А плотная крышка нужна была, чтобы не было запаха. Хотя туда заранее наливали жавелевую воду. Что тот, что другой запах мне не нравился, поэтому я просила, чтобы ведерко выносили сразу. И еще я просила папу, чтобы он наконец приказал оборудовать в нашем доме отдельную туалетную комнату — я видела такую у соседей. Гораздо удобнее, чем держать горшок у себя под кроватью или это проклятое ведерко в углу. Гораздо современнее и комфортабельнее! А папа говорил: «Да, да, конечно», — и дело тем кончалось.
Так что этот листок был целиком посвящен моему ночному туалету — мытье ног, шеи и подмышек, чистка зубов и сходить по всем делам.
— Зачем вы все это писали, госпожа Антонеску? — спросила я.
— Ведь твоя мама все равно бы это видела, — сказала госпожа Антонеску.
— Не уверена, — сказала я. — Все это делала бы горничная. Никто, кстати, не велел вам, госпожа Антонеску, — я немножечко разозлилась, — заниматься моим туалетом! Это должна делать горничная, повторяю. А гувернантка, и тем более мама, графиня фон Мерзебург, совершенно не обязана наблюдать, как ее четырнадцатилетняя дочь моет ноги и справляет нужду.
— Но твоя мама, — напомнила госпожа Антонеску, — просила, чтобы я описывала все. Она скучала по тебе, мне кажется. Ты помнишь, сколько тебе было лет, когда вы расстались?
— Да, — сказала я. — Пять с половиной.
— Вот видишь, — кивнула госпожа Антонеску. — Она не налюбовалась тобой, не наигралась с тобой, не наобнималась, не надышалась твоим запахом.
— Она вообще не любила меня обнимать, — сказала я. — Я это помню совершенно точно. Зачем же теперь?
— Не знаю, — сказала госпожа Антонеску. — Она просила, вот и все.
— А вы любите детей, госпожа Антонеску? — спросила я.
— Люблю, — сказала госпожа Антонеску. — Жареных с картошкой и вареных со стручками молодой фасоли.
Я засмеялась, госпожа Антонеску засмеялась тоже.
У нее была такая привычка — прекращать серьезный разговор шуткой. Иногда даже рискованной шуткой, когда разговор становился слишком серьезным, как сейчас. Но наш разговор еще не был окончен.
Я шагнула к ней и опустилась рядом с ней на пол, потому что она все еще продолжала сидеть около комода, вытирая слезы.
— Значит, не скажете? — сказала я.
— Стася, — спросила госпожа Антонеску, — разве ты не знаешь, что в любом городе, тем более в Штефанбурге, есть адресный стол?
— А вы уверены, что мама живет под своей фамилией?
— Тебе прямо все вот вынь да положь! — сказала госпожа Антонеску. — Ты же умная и самостоятельная девица!
— Хорошенькое дело, — сказала я. — Вот чего стоят ваши честные слова. Просто продиктовать адрес нельзя, а сказать «пойди в адресный стол и узнай сама» — можно.
Какая разница, хотела бы я знать? Госпожа Антонеску, а вы никогда не были замужем?
— Ты еще спроси, — сказала госпожа Антонеску, — есть ли у меня дети? Но я отвечаю: да, разумеется, замужем я была и в некотором смысле остаюсь. Я разошлась с мужем, но официально не оформила развод. Поэтому, кстати, ты меня зовешь «госпожа Антонеску», а не «барышня». Многие гувернантки до
