Нежный человек - Владимир Мирнев

– Хамло дворничиха – это в лучшем случае рабовладельческий вандализм, то есть я хочу предупредить вас: обыкновенное рабовладельчество по сравнению с красными уродливыми штанами – просто… у меня слов нет!

Начальник ЖЭКа, питавший, по случаю тщательно скрываемой слабости характера и природной боязни скандалов, трепетные чувства умиления ко всякого рода умным словечкам, был сражен гневными словами Ларисы Аполлоновны, в то время, учтите, еще не слывшей генеральшей, и только развел солидно руками:

– Ну-у-у?

– В буквальном смысле! – подтвердила столь энергично свои слова Лариса Аполлоновна, что начальник ЖЭКа, многоопытный, с не бросавшейся в глаза неинтеллигентностью, Иван Васильевич Орешко, также отличавшийся завидным умением распевать популярные песни своим подчиненным при закрытых дверях, сделал зверское лицо: он-де покажет красным штанам, где раки зимуют. Хотя нужно быть справедливым: «красные штаны» так распекут Ивана Васильевича, что он пообещает ей отчитать Ларису Аполлоновну. Но не сделает ни того, ни другого, зато дома обязательно найдет повод пожаловаться жене на трудности в работе с людьми.

Со времени рассказанного инцидента Лариса Аполлоновна и кинулась в борьбу за чистоту нравов. Ее привлекало словосочетание «нравственная чистота». И чем ощутимее нависала старость, тем притягательнее и привлекательнее становились эти слова, ставшие ей в последнее время просто дорогими; она любила повторять вслух:

– Нравственная чистота, милочка, есть чистота в мыслях, чтобы их не скрывать, а говорить только правду. – В такие моменты Лариса Аполлоновна также ощущала в себе прилив сил и желание большой мыслительной деятельности. – Ты хоть понимаешь, что это такое? Сообрази, милочка! У нас не от кого скрывать свои мысли. Не от ко-го! Поняла? Никогда не скрывай от меня. От меня таиться – значит от себя скрывать. Послушай, как звучит: нравственная чистота!

– Знаю, тетя Лариса, – отвечала Мария, немного успокоившись, впервые подумав о том, что лучше все-таки ей переехать в общежитие и поселиться вместе с Галиной Шуриной.

Лариса Аполлоновна принялась и дальше развивать свою идею о нравственной чистоте, но слушала ее только Мики: подобострастно положив передние лапки на стол, поворотив свою мордочку к хозяйке, не моргая, собачка демонстрировала полнейшее усердие и преданность. В глазах Мики был живой интерес к словам хозяйки; со стороны казалось, собачка не только слушает, но и понимает, соглашается со сказанным и вот-вот выразит свое согласие вслух. Так и получилось: стоило замолкнуть хозяйке, собачка нетерпеливо взлаяла, как бы прося продолжить интересную речь.

Мария не слышала, о чем дальше говорила тетя Лариса, смежила глаза и видела что-то далекое, ничего не имеющее общего с происходящим. Она обладала редкой способностью забываться: стоит ей смежить веки, как тут же перед ее глазами расстилался зеленый луг без конца и края, а вверху – голубое небо, на котором невидимое солнце слепит глаза, и она, Мария, все глядит во все глаза, пытается отыскать это солнце в бесконечном просторе неба. Когда ей становилось тяжело, было неспокойно на душе или в минуту опасности, она поступала просто – уходила, словно в убежище, в свой заветный уголок, в котором приятно от мягких цветов зелени и неба, ласковое шелковистое солнце живительным потоком льется на обнаженные плечи, лицо, успокаивающие трели жаворонка ласковой струей падают сверху и – так прекрасно, а она летит под всем этим в неизведанную даль.

Мария всегда могла уйти в свой заветный уголок, он находился рядом – стоило только протянуть руки.

Лариса Аполлоновна оборвала свой долгий монолог о нравственной чистоте, заметив, что племянница сидит, прикрыв глаза.

– Милочка Маруська, ты слышишь или спишь? – не поверила своим глазам тетя, и в тот же момент Мики, преданный и верный друг, уловив в голосе своего повелителя приказ, громко залаяла.

– Не сплю, тетя Лариса.

– А почему глаза закрыты?

– Так просто.

– Ах, так. А ты знаешь, что так просто ничего не бывает, потому что не бывает дыма без огня – это мое самое любимое изречение, – медленно проговорила Лариса Аполлоновна. Но ей не удалось развить тонкую мысль с большим педагогическим прицелом, так как раздался звонок, потом еще и еще. Так энергично могла звонить только Ирина.

Вместе с Ириной в квартиру вошел Оболоков, молча, сдержанно кивнул Ларисе Аполлоновне, и, ни на ком не задержав взгляда, прошел в комнату Ирины. Мария, увидев Оболокова, потупила глаза, ругая себя, что так рано пришла домой. Ирина, поправляя на ходу туго сидевшие джинсы, появилась на кухне.

– Учишь уму-разуму родную племянницу, – усмехнулась Ирина, замахиваясь рукой на Мики, которая с визгом бросилась в ванную. – Запри ее, Аполлон. Давай нам кофе и чего-то еще, потому что мы не ели с утра. А Оболоков и вчера один раз только ел.

Лариса Аполлоновна промолчала, но насторожилась, потому что упор на слово «мы» ей не понравился, и, ожидая дальнейших, все разъясняющих новостей, тут же принялась готовить кофе.

Не могла Мария привыкнуть и к Ирине, чувствуя, как подавляет та ее своей открытой волей, что-то незримо присутствовало в сестре такое, покоряло Марию и лишало возможности проявить свой характер.

«Конечно, жить среди такого простора, абсолютно безо всяких забот, среди такой мебели, иметь свою замечательно обставленную комнату – это ли не основание быть не такой, как я», – приходило Марии в голову, но она отгоняла эту мысль. Дело, видимо, все-таки в характере; говорят, что москвичи имеют свои особенности, норов, и на улицах Москвы, как бы не одевались приезжие женщины, их просто отличить от истых москвичек. Марии не хотелось этого признать, но чувствовала, именно так и есть. Хотя что их отличало, не могла понять. Красивой Ирину не назовешь, но в ней было нечто такое, что не давало повода относиться к ней несерьезно.

– Мариша, хочешь я тебе тайну открою? – сказала Ирина и потащила ее за руку в спальню.

– Говори.

– Нет, Маришка, ты хочешь или не хочешь? – обиделась Ирина.

– Хочу.

– Он мне сделал предложение! – Ирина прыгнула на кровать матери. – Ну, что молчишь?

– Я не знаю, – растерялась Мария, сразу почувствовав себя обиженной, и ей захотелось от обиды заскулить, и уже в ее горле появились поскуливающие звуки. Это пришло помимо воли. Она никогда не хотела и не рассчитывала на то, что Оболоков к ней может отнестись как-то иначе, но почему-то почудилось, будто он к ней питает особую, нежную симпатию и их связывают невидимые нити. Дело не в том, что он кандидат наук из профессорской семьи. Но он на нее глядел такими глазами, и в глазах было… так просто не глядят. И вот Оболоков делает предложение Ирине – кто же поймет москвича после этого?

Ирина будто что-то поняла, спросила:

– А что плачешь?

– Так, – всхлипнула Мария. – Счастливая.

– Слушай, Маришка, я с тобой по-серьезному?

– А то.

– Слушай, давай его разыграем, а? Оболокова. Давай? – у Ирины загорелись глаза.

– Как?

– Я ему скажу несколько ласковых слов про тебя, а ты ему поддашься? Идет?

– Как? – не поняла Мария.

– Ты, Маришка, была замужем, а мужчины падкие переспать с новой женщиной. Олег говорит об этом, а ты соглашаешься. А? Как говорят, клюешь, Маришка, сделай ради меня такое дело?

– Зачем? – спросила Мария, вытирая слезы, испуганно уставясь мокро блестевшими глазами на Иринку.

– Нужно, Маришка.

– Зачем, я говорю, ты надо мной издеваешься? – спросила Мария с упреком.

– Я думала, ты умная, – разочарованно протянула Ирина, соскакивая с постели и резко толкая дверь. За дверью стояла Лариса Аполлоновна, и ее вид говорил, что она все слышала.

Мария хотела уйти на улицу, очень уж стало не по себе, решила поехать в общежитие, где проще и где ее могут понять. Но Ирина, рассердившись на сестру, все-таки затащила ее в свою комнату.

Большой журнальный столик из финского гарнитура был уставлен чашечками с кофе, сухариками, бутербродами с икрой черной и красной, маслом, шпротами и печеньем. Лариса Аполлоновна выложила все имеющееся в холодильнике, и теперь, присев сбоку, прямая и гордая, с независимым видом принялась за бутерброды.

Сначала все сидели неестественно напряженно. Но инициативу неожиданно захватила Лариса Аполлоновна:

– Мой муж, боевой генерал, не любил кофе, а любил крепкий чай, – энергично начала она, словно предлагая тему для светской беседы. Все промолчали. Даже Ирина, которая всякий раз, как только мать употребляла слово «генерал», бросалась с опровержением, доказывая обратное, на этот раз молчала, а Лариса Аполлоновна, выждав минут пять, продолжала: – Ах, как я ценю моего генерала! Представьте себе, Олег Дмитриевич, у него хватало ума не спорить по пустякам – великий человек только так может поступать! Конечно, если дело касалось государственных вопросов, стратегических отношений с другими сторонами, то ему тут не прекословь. Вот вы, в частности, воевали на фронте?