Тысяча И Одна Ночь. Книга 4 - без автора

И старик сказал ему: "О дитя моё, радуйся полному благополучию и узнай, что я устроил пир и у меня много гостей и я собрал для пира самые лучшие и прекрасные кушанья, которых желают души. Не хочешь ли ты отправиться со мною в моё жилище? Я дам тебе то, что ты хочешь, и не возьму от тебя ничего и никакой платы и расскажу тебе о положении в этом городе. Хвала Аллаху, о дитя моё, что я нашёл тебя и никто тебя не нашёл, кроме меня". - "Совершай то, чего ты достоин, и поспеши, так как мой брат меня ожидает и его ум целиком со мной", - ответил аль-Асад.

И старик взял его за руку и повернул с ним в узкий переулок. И он стал улыбаться в лицо аль-Асаду и говорил ему: "Слава Аллаху, который спас тебя от жителей этого города!" - и до тех пор шёл с ним, пока не вошёл в просторный дом, где был зал.

И вдруг посреди нею оказалось сорок стариков, далеко зашедших в годах, которые сидели все вместе, усевшись кружком, и посреди горел огонь, и старики сидели вокруг огня и поклонялись ему, прославляя его.

И когда аль Асад увидел это, он оторопел и волосы на его теле поднялись, и не знал он, каково их дело, а старик закричал этим людям: "О старцы огня, сколь благословен Этот день!" Потом он крикнул: "Эй, Гадбан!" - и к нему вышел чёрный раб высокого роста, ужасный видом, с хмурым лицом и плоским носом. И старик сделал рабу знак, и тот повернул аль-Асада к себе спиною и крепко связал его, а после этого старик сказал рабу: "Спустись с ним в ту комнату, которая под землёю, и оставь его там, и скажи такой-то невольнице, чтобы она его мучила и ночью и днём".

И раб взял аль-Асада и, отведя его в ту комнату, отдал его невольнице, и та стала его мучить и давала ему есть одну лепёшку рано утром и одну лепёшку вечером, а пить - кувшин солёной воды в обед и такой же вечером. А старики сказали друг другу: "Когда придёт время праздника огня, мы зарежем его на горе и принесём его в жертву огню".

Однажды невольница спустилась к нему и стала его больно бить, пока кровь не потекла из его боков и он не потерял сознанье, а потом она поставила у него в головах лепёшку и кувшин солёной воды и ушла и оставила его. И аль Асад очнулся в полночь и нашёл себя связанным и побитым, и побои причиняли ему боль. И он горько заплакал и вспомнил своё прежнее величие, и счастье, и власть, и господство, и разлуку с отцом и со своей былой властью..."

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Когда же настала двести двадцать восьмая ночь, она сказала: "Дошло до меня, о счастливый царь, что аль-Асад увидел себя связанным и побитым, и причиняли ему боль. И он вспомнил своё прежнее величие, и счастье, и славу, и господство и заплакал и произнёс, испуская вздохи, такие стихи:

"Постой у следов жилья и там расспроси о нас -Не думай, что мы в жильё, как прежде, находимсяТеперь разлучитель рок заставил расстаться нас,И души завистников о нас не злорадствуют.Теперь меня мучает бичами презренная,Что сердце своё ко мне враждою наполнила.Но, может быть, нас Аллах с тобою сведёт опятьИ карой примерною врагов оттолкнёт от нас".

И, окончив свои стихи, аль-Асад протянул руку и нашёл у себя в головах лепёшку и кувшин солёной воды. Он поел немного, чтобы заполнить пустоту и удержать в себе дух, и выпил немного воды и до самого утра бодрствовал из-за множества клопов и вшей.

А когда наступило утро, невольница спустилась к нему и переменила на нем одежду, которая была залита кровью и прилипла к его коже, так что кожа его слезла вместе с рубахой. И аль-Асад закричал и заохал и воскликнул: "О владыка, если это угодно тебе, то прибавь мне ещё! О господи, ты не пренебрежёшь тем, кто жесток со мной, - возьми же с него за меня должное". И затем он испустил вздохи и произнёс такие стихи:

"К твоему суду терпелив я буду, о бог и рок,Буду стоек я, коль угодно это, господь, тебе.Я вытерплю, владыка мой, что суждено,Я вытерплю, хоть ввергнут буду в огонь гада,И враждебны были жестокие и злы ко мне,Но, быть может, я получу взамен блага многие.Не можешь ты, о владыка мой, пренебречь дурным,У тебя ищу я прибежища, о господь судьбы!"

И слова другого:

"К делам ты всем повернись спиной,И дела свои ты вручи судьбе.Как много дел, гневящих нас,Приятны нам впоследствии.Часто тесное расширяется,А просторный мир утесняется.Что хочет, то и творит Аллах,Не будь же ты ослушником.Будь благу рад ты скорому -Забудешь все минувшее".

А когда он окончил свои стихи, невольница стала бить его, пока он не потерял сознания, и бросила ему лепёшку и оставила кувшин солёной воды и ушла от него. И остался он одиноким, покинутым и печальным, и кровь текла из его боков, и он был заковал в железо и далёк от любимых.

И, заплакав, он вспомнил своего брата и прежнее величие..."

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Когда же настала двести двадцать девятая ночь, она сказала: "Дошло до меня, о счастливый царь, что альАсад вспомнил своего брата и прежнее своё обличие и принялся стонать и жаловаться, и охать и плакать, и, проливая слезы, произнёс такие стихи:

"Дай срок, судьба! Надолго ль зла и враждебна тыИ доколе близких приводишь ты и уводишь вновь?Не пришла ль пора тебе сжалиться над разлучённымИ смягчиться, рок, хоть душа, как камень, крепка твоя?Огорчила ты мной любимого, тем обрадовавВсех врагов моих, когда беды мне причинила ты,И душа врагов исцелилась, как увидели,Что в чужой стране я охвачен страстью, один совсем.И мало им постигших меня горестей,Отдаления от возлюбленных и очей больных,Сверх того постигла тюрьма меня, где так тесно мне,Где нет друга мне, кроме тех, кто в руки впивается,И слез моих, что текут как дождь из облака,И любовной жажды, огнём горящей, негаснущим.И тоски, и страсти, и мыслей вечных о прошлых днях,И стенания и печальных вздохов и горестных.Я борюсь с тоской и печалями изводящимиИ терзаюсь страстью, сажающей, поднимающей.Не встретил я милосердого и мягкого,Кто бы сжалился и привёл ко мне непослушного.Найдётся ль друг мне верный, меня любящий,Чтоб недугами и бессонницей был бы тронут он?Я бы сетовал на страдания и печаль ему,А глаза мои вечно бодрствуют и не знают сна.И продлилась ночь с её пытками, и, поистине,На огне заботы я жарюсь ведь пламенеющей.Клопы и блохи кровь мою всю выпили,Как пьют вино из рук гибкого, чьи ярки уста.А плоть моя, что покрыта вшами, напомнит вамДеньги сироты в руках судей неправедных.И в могиле я, шириной в три локтя, живу теперь,То мне кровь пускают, то цепью тяжкой закован я,И вино мне - слезы, а цепь моя мне музыка,На закуску - мысли, а ложе мне - огорчения".

А окончив своё стихотворение, нанизанное и рассыпанное, он стал стонать и сетовать и вспомнил, каково было ему прежде и как постигла его разлука с братом. И вот то, что было с ним.

Что же касается его брата аль-Амджада, то он прождал своего брата аль-Асада до полудня, но тот не вернулся к нему, и тогда сердце аль-Амджада затрепетало, и усилилась у него боль от разлуки, и он пролил обильные слезы..."

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Когда же настала ночь, дополняющая до двухсот тридцати, она сказала: "Дошло до меня, о счастливый царь, что аль-Амджад прождал своего брата аль-Асада до полудня, но тот не вернулся к нему, и сердце аль-Амджада затрепетало, и усилилась боль от разлуки, и он пролил обильные слезы и стал плакать и кричать: "Увы, мой братец, увы, мой товарищ! О горе мне! Как я страшился разлуки!"

Потом он спустился с горы (а слезы текли у него по щекам) и вошёл в город, и шёл по городу, пока не достиг рынка. И он спросил людей, как называется этот город и кто его обитатели, и ему сказали: "Этот город называется Город магов, и жители его поклоняются огню вместо всесильного владыки". А потом аль-Амджад спросил про Эбеповый город, и ему сказали: "От него до нас расстояние по суше - год, а по морю - шесть месяцев, и царя его зовут Арманус, и теперь он сделался тестем одного султана и поставил его на своё место, а того царя зовут Камар-азЗаман, и он справедлив, милостив и щедр, и честен".

Когда аль-Амджад услышал упоминание о своём отце, он стал плакать, стонать и жаловаться и не знал, куда ему направиться. Он купил себе кое-чего поесть и зашёл в одно место, чтобы там укрыться, а затем сел и хотел поесть, но, вспомнив своего брата, заплакал и поел через силу, лишь столько, чтобы удержать в теле дух.