Волчина позорный - Станислав Борисович Малозёмов

— Шило?

— Ну, допустим, — ответил парень невнятно. Крепко затылком приголубил стену. — Тонька, чё за фраера поутряне в хате? Шилов Сергей Николаевич я. Сорокового года рождения. Судим три раза. Статьи все — номер сто.

— Руки покажи, — попросил Тихонов вежливо.

— Да не колюсь я, — хмыкнул Шило и протянул руки. — «Косяк» могу зашабить, но «кокс», «дядю Костю» не потребляю. В вены «ширево» не колю.

Тихонов застегнул на руках Шила «браслеты».

— Поехали, — Малович сунул револьвер за пояс и пошел на улицу. Одевайся.

— Как я тебе оденусь в браслетах, мусор? — крикнул Шило.

— Возьми шмотки с собой. Накинь плащ и туфли надень. В камере переоденешься. — Тихонов ногой подвинул ему лаковые туфли с острыми носами.

— А за что его? Он хороший, — сказала Тоня, подавая чемоданчик с его вещами.

— Если хороший, сегодня вернётся, — Малович открыл дверь и вышел.

В допросной комнате они сначала долго молчали. Шило попросил закурить и тянул сигарету долго. Размышлял.

— А зовут тебя как? Забыл уже. Сергей? — Наконец спросил Малович. — А то Шило здесь не звучит. Не шалман тут. УВД, «управление уголовного розыска». То, что ты грохнул Шахова, экспедитора, мы знаем. У вас в кодле «дятел» есть. Он про тебя и последнего жмура твоего — экспедитора «спецторга», всё по полной отбарабанил. И сейчас спит ещё, наверное. Потому свидетели убийства нам без надобности. Напишешь явку с повинной и согласие на содействие следствию, предложу следаку не злую статью для тебя подобрать. Но только при одном обязательном признании, которое не пойдёт в протокол.

— Точно не пойдет? А то до суда дожить не дадут.

— Ну, кровью расписываться не буду. Не тот случай. Хотя даю слово чести офицера.

— Тебе верю. Ты же Хоттабыч? — Шило улыбнулся. — Ну, типа волшебника? Тебя у нас так зовут. Всех кого хочешь, приземляешь. Малович твоя фамилия? Ну. Все наши тебя знают. Ты невиновных не опускаешь, «западло» не работаешь, не кидаешь за колючку лишь бы дело закрыть. А виноват — лезь на нары. По-честному делаешь. Уважают тебя. Потому и я верю.

— Кто приказал застрелить Шахова? — Александр достал из кармана ключ от наручников. — Говоришь и идешь в камеру без браслетов. Дашь телефон Тони. Мы скажем, чтобы она тебе еды принесла домашней, книжки, бельё свежее. Сидеть будешь один у нас в изоляторе. Пока мы не возьмём того, кто тебя послал стрелять. А там уже тебе бояться некого. Остальные тоже ждут, что за ними мы придём.

Сергей попросил ещё одну сигарету и назвал номер Тониного телефона. Долго курил и напряженно думал. Наконец выматерился и зло сказал: «Да что, блин, он лучше меня? Чужими руками в свой рот жратву носить — это уж совсем западло».

— Камалов приказал Русанову. А Русанов, вы его знаете, дал мне две тысячи и сказал, что грохну Шахова, столько же ещё добавит.

— То есть прямой приказ — от Русанова?

— Да, — подтвердил Сергей и его увели в камеру.

Малович и Тихонов остались вдвоём и протянули друг другу руки.

— Ну, Вова, вот теперь началась работёнка не для слабонервных.

— А таких среди всех нас с тобой нет, — засмеялся Тихонов.

Малович поправил причёску, хлопнул друга по плечу.

— Но учтите, Вова, что Русанов с таким счастьем и пока на свободе потому, что не ест на ночь сырых помидоров.

— Так не может — научим. Не хочет — заставим.

Они ещё не знали, что всё будет немного не так, как им виделось и хотелось.

7. Глава седьмая

Утром первого мая с крошечной части неба, под которым повезло появиться Кустанаю и всем его гражданам, падала на город вылетающая из многих сотен медных труб, альтов, басов, тромбонов и литавр эпическая музыка, обозначавшая в этот день единое, неделимое и нерушимое братство, и равенство трудящихся. Пахарей и учителей, кузнецов и хирургов. Доильщиц коров и учёных в области теоретической механики. В общем всех, кто совместно отдавал свой ум, знание и силу стране Советов.

Ещё позавчера мощная любовь народа к своей удивительной солидарности снесла с прилавков продмагов всё спиртное, всю закуску в виде консервов, сыра и колбасы за два рубля двадцать копеек, и самые дорогие шоколадные конфеты. Осталась карамель, молоко, плавленые сырки «Лето» с укропом, кефир в бутылках с бирюзовой крышкой и черный хлеб

.

Его почти никто не ел. Так как кушать белый хлеб за двадцать две копейки должны были граждане с достатком и уважением к своему организму. Никто официально не объявлял, но белый хлеб считался едой людей, живущих хорошо, для них в хлеб пихали всякие витамины да и сам он состоял сплошь из полезного декстрина, высококалорийного углевода, нужного и телу, и мозгу строителя коммунизма, А серый да черный был просто дешевым.

Милиционеры тоже шли на демонстрацию мимо обкома партии, точнее — вдоль длинной трибуны, на которой скучали городские и областные правители с женами. Они по коммунистическим правилам терпели трёхчасовое испытание стоянием на ногах и прослушиванием духового оркестра, который расселся перед трибуной и дудел марши. Правда, вперемежку с лирическими дружественными мотивами. Пытка стоянием в дорогой и пока не разношенной обуви плюс истошная музыкальная какофония не мешали избранным для приветствия народа правителям и супругам автоматически поднимать ладони и двигать ими вправо-влево.

К столбам фонарным и деревьям привязали разноцветные шары, флаги всех республик на древках были воткнуты не только перед обкомом, но и на другой стороне площади. Иначе левый фланг колонн мог бы забыть, что празднуем. Левый фланг трибуну видеть не мог. Зато трибуна разглядывала кумачовые транспаранты с прозой и стихами о взаимной любви и дружбе чеченцев к нанайцам, а украинцев к казахам и так далее.

Все правофланговые несли портреты членов политбюро, Ленина, Брежнева и Маркса с Энгельсом, причём трудящиеся были трезвыми минимально до четвертого демонстранта в своём ряду. Левый фланг беспрерывного потока народного по традиции напился перед началом шествия и орал от души совсем разные песни. К ним и оркестру добавлялись торжественные произведения советских композиторов, пробивавшиеся в уши из огромных мощных динамиков, которые держались на столбах и специальных трёхметровых штативах из крашеного красным бруса.

Но зато всё это месиво людское, окруженное всякой пестротой и громким музыкальным фоном, создавало на площади между скульптурой Ленина и красной