Фотокамера - Гюнтер Грасс

Дальше всегда говорилось: «Ганс был тогда на фронте, снимал своей „Лейкой“ всякие события там и сям. Сначала блицкриг и наступления, потом сплошные отступления…»

Ну да, была же еще «Лейка», и «Хассельблад» тоже.

Но они не умели заглядывать ни в прошлое, ни в будущее, как бокс-камера. Вы же сами могли убедиться в ее способностях, да и я не раз убеждалась: сначала с морской свинкой, потом с моим Йогги. Лена тоже, особенно когда Старая Мария показала ее на сцене в комическом амплуа. А ведь тебе хотелось играть трагические роли, со слезами, отчаяньем…

А Яспер и Паульхен наверняка ужаснулись, когда она сфотографировала корабль, который позднее, попав в сильный шторм…

…да и я ужаснулась, увидев себя в амплуа комической старухи… Не, я мечтаю о совсем других ролях. Например…

А мы с мамой хоть и заглянули в будущее, но оно было у нас не трагичным, как у вашего затонувшего корабля, а прекрасным. О таком можно только мечтать; ведь мы познакомились с вашей Старой Марихен уже под конец, когда папа, изредка навещая нас, приводил ее с собой — тогда она и продемонстрировала нам способности своей фотокамеры, которая была ясновидящей не только по отношению к прошлому, но и знала все наперед. Однажды в погожий день мы прогуливались вчетвером вдоль Стены, которая уже тогда с нашей стороны была разрисована яркими надписями, исполненными замысловатыми шрифтами, странными знаками и абсурдными картинками. Мы дошли до того места, откуда сразу за Стеной виднелась верхушка Бранденбургских ворот. Тут Старая Марихен выстроила нас троих — маму, папу и посредине, как я всегда того хотела, меня — перед расписанной Стеной, после чего, держа фотокамеру на вытянутых руках, принялась снова и снова щелкать нас; мама при этом смеялась. А потом — о чудо! При следующем кратком визите она продемонстрировала нам способности своей фотокамеры; на всех снимках мы увидели, что Стена — невероятно! — разрушена. На каждой фотографии Стена разрушалась все больше, а на последней наша троица — я посредине — уже стояла перед большой дырой, размером в платяной шкаф, с рваными краями и торчащими кусками арматуры. Через этот пролом можно было разглядеть мертвую пограничную зону, за которой открывался вид далеко на Восточный Берлин. Не верите? Вот и Таддель считает, что это жульничество, Яспер — тоже. Мы сначала также не поверили, слишком уж радужный оптимизм исходил от снимков. Ведь до политического решения проблемы было еще очень далеко. До сих пор слышу мамин голос: «Слишком оптимистично, чтобы быть правдой». К сожалению, папа забрал все эти снимки. Якобы «для архива». Он сказал: «Они понадобятся мне позднее, когда все это сделается явью». Спустя несколько лет Стена действительно исчезла, а вместе с ней и многое другое; не стало вашей Старой Марихен, пропала ее фотокамера, но оказалось, что папа уже тогда задумал книгу про разрушение Стены и открывающееся за ней широкое поле; мне он объяснил: «Вот так, малышка Нана. Наша Марихен верила своей бокс-камере, которая знала, что было и что будет, а также то, о чем можно только мечтать, — например, чтобы исчезла Стена».

Щелкала-то небось с пьяных глаз.

Да, в ту пору она уже катилась под горку.

А когда она начала пить?

Тайком она всегда поддавала…

Наверное, прятала бутылку в своей темной комнате.

Нет! Ромашка говорит, что это неправда.

Не могу поверить, чтобы наша Старая Мария была алкоголичкой…

И тем не менее…

Когда Таддель, набравшись наглости, спрашивал: «Ну, Марихен? Опять хватила лишнего?» — она орала: «Врешь, стервец! Ни капли я в рот не брала!»

У отца собственный взгляд на вещи. Она всех вас любила, не только Паульхена. Ее малоформатные снимки подсказали Тадделю выход из трудной ситуации. Она предвидела блестящие выступления Лены в главных ролях на больших и малых сценах. Серия снимков запечатлела, как почти уже взрослый Пат провозит контрабандой запчасти для ксерокса в Восточную Германию, что было строго запрещено. Да, там печатались на ксероксе листовки. Она беспокоилась о Пате, о каждом из вас. Она пыталась отыскать коварную иголку в ноге у Наны, которую столько раз тщетно оперировали… А когда Жорж начал обкусывать ногти…

Я щадил вас. Я строго запретил Марихен показывать хоть одну из жутких фотографий — сделанных, признаться, по моей собственной просьбе — наших так называемых альковов. Ведь я мог аж до XVII века проследить, кто спал в этой затхлой постели под балдахином, кто с поджатыми ногами, кто в чепце или ночном колпаке, беспробудно, хладным сном: сморщенные старухи, беззубые старики, дети, безвременно скончавшиеся от чахотки или — позднее — от испанки. «Нет, — сказал я Марихен, — эти снимки с мертвецами оставим для внутреннего пользования».

Даже Паульхен, который, исполняя обязанности ассистента в темной комнате, ведал гораздо больше, чем признается сейчас, не видел этой альковной серии. Всех усопших: приходских смотрителей, их жен, мастера-корабела Юнге и, наконец, его дочь Альму. В ее лавке продавались лакричные палочки и леденцы по пфеннигу за штуку не только для Лены, Мике и Рике, но и для всех деревенских детишек…

Однако вам этого то ли мало, то ли чересчур много. Да, дети, знаю: Быть отцом — это притязание, которое нуждается в постоянном подтверждении. Поэтому мне приходится лгать, чтобы вы мне верили.

Темные делишки

Жили-были дети. Теперь они необратимо повзрослели, платят налоги, считают у себя, как Пат и Жорж, седые волосы, уже примеряют, как Лара, роль бабушки, хотя эту роль предстоит играть еще не завтра, или же, подобно Ясперу, испытывают перегрузки от слишком плотного графика деловых встреч; но теперь все они, ввосьмером, собрались у Лены, которая пригласила братьев и сестер, выкроив свободный день между двумя театральными спектаклями: «Времени у нас немного, если мы хотим закончить дело к октябрю».

«Причем мы должны действовать под папину диктовку. Он же все выдумывает за нас!» — возмущается Нана.

«А меня он заставляет говорить слова, которые сам я никогда бы не произнес», — жалуется Таддель.

Похоже, братья и сестры готовы объявить забастовку — Пат называет ее бойкотом, — но Жорж останавливает их: «Пускай Старик потешится…» А Паульхен обещает рассказать «потрясающие истории из темной комнаты».

Лена снимает квартиру в Кройцберге, на пятом этаже старого дома, подвергшегося капитальному ремонту. Предполагается, что на этой встрече речь пойдет о Яспере, Паульхене и Тадделе, однако сюда приехали издалека также Лара и Пат. Нана взяла для поездки отгул, потому что ей «нравится слушать давние истории, в которых она в свое время так хотела бы поучаствовать сама». Жорж прибыл с новыми сомнениями. Вооружившись техническими подробностями, он ставит под вопрос модель фотокамеры: «С ума сойти, Старая Мария пользовалась не более качественной бокс-камерой „Агфа-специаль“ — я совершенно уверен, — а самой дешевой моделью, „Прайс-бокс“. Эта модель стоила всего четыре рейхсмарки. Ее выпустили в тридцать втором году, когда разыгрался мировой экономический кризис. Тем не менее продажи составили около девятисот тысяч штук».

Жорж пространно объясняет, как проводилась рекламная кампания: чтобы приобрести «Прайс-бокс», потенциальный покупатель должен был собрать четыре монеты достоинством в одну рейхсмарку с буквой, которая указывала на город и монетный двор, где производилась чеканка: получалась аббревиатура A-G-F-A. «Люди в очередях стояли!»

Услышав это, Таддель высказывает принципиальное соображение: «Не важно, какой фотокамерой она снимала, зато потом она мошенничала и жульничала, причем так ловко, что нам оставалось только верить».

Засим следует молчание, которое прерывает Пат, задав вопрос, почему Нана через несколько лет после падения Стены сменила школу: «Зачем понадобилось переезжать в Восточный Берлин? А чтобы стать акушеркой, ты даже перебралась к саксонцам в Дрезден». Один из сыновей — Таддель или Яспер? — не удерживается от язвительного замечания: «Стала настоящей „осси“!» Нана откликается: «В принципе так оно и есть».

Лена подает на стол богатое сырное ассорти с оливками и грецкими орехами, а также разные сорта хлеба. Паульхен откупоривает белое вино. Вся восьмерка, забыв на время о своей взрослости, начинает говорить наперебой.

Когда же все-таки отцу подарили крысу?

Разве не ко дню рождения?

Он давно ее хотел.

Гораздо хуже! Крыса сидела в клетке под рождественской елкой.

А мне папа сказал: «Крысы определенно переживут нас, род людской…» — именно так он выразился.

«…потому что эти грызуны оказались жизнеспособными даже на атолле Бикини, который подвергся радиоактивному заражению».

Знаем мы его словеса!

Только крысу ему достала не Мария, а Ромашка, причем не без труда.