Смерть и жизнь рядом - Борис Тартаковский

На пороге стоял рослый и на вид крепкий старик с фонарем в руках. Видно, хозяин дома. Лицо старика, в глубоких морщинах, было выбрито, а седые усы свисали концами по обе стороны большого и алчного рта. По правде сказать, Метелкину не очень понравился угрюмый старик, но делать было нечего, и летчик вошел в дом.

Старый Пекар не нуждался в объяснениях. Он сразу сообразил, с кем имеет дело. Однако прикинулся дурачком.

Он пригласил летчика за стол, угостил лорошей стопкой боровички и стал расспрашивать, куда тот держит путь. Вначале Метелкин плел что-то несусветное, но вскоре совсем размяк от боровички, и от тепла, и от дружеского гостеприимства внешне угрюмого лесника, и от вида старой хозяйки. «Не может быть, чтобы эти люди предали меня», — подумал Метелкин и, отбросив свои сомнения, рассказал, что он русский летчик, о чем хозяин, ясно, уже догадался по его унтам и шлему, и не знают ли хозяева, как добраться до партизан.

К счастью, лесник немного знал русский язык. Б первую войну, оказывается, он недолго пробыл в плену где то в Сибири. Пекар, ясное дело, умолчал о том, что пошел к белогвардейцам и воевал против большевиков, проявляя особую жестокость к женам и детям партизан. Не забыть старому Пекару того страшного дня, когда он, наконец, попал в руки красных и большевистский комиссар зачитал приговор ревтрибунала: «За истязание жен и детей красных партизан: к стенке!» Только случай помог Пекару спастись от смерти, но до сих пор в ненастную перу ноет то место в бедре, где побывала большевистская пуля, напоминая Пекару, что он еще не отомщен.

А Метелкин страшно обрадовался, услышав родную речь, и совсем поверил в угрюмого лесника, раз тот знает русский язык и был в России.

За связь с партизанами у немцев короткий разговор, говорил Пекар, но он, так и быть, поможет русскому летцу.

— Русские и словаки — братья, — заключил старик.

— О да, да! — обрадованно подтвердил Метелкин,- Русские и словаки — братья…

Пекар сказал, что нет никакого смысла откладывать поездку к партизанам. Ненароком могут еще забрести в сторожку немцы, и тогда русскому летцу несдобровать. Если идти к партизанам, то сейчас как раз подходящее время.

— Я, пан летец, запрягу лошадку и отвезу.

Метелкин стал благодарить. Он сказал, что всю жизнь будет помнить доброту и гостеприимство лесника. Пекар налил летчику еще одну рюмку боровички и пошел запрягать лошадь.

Скоро хозяин вернулся и сказал, что все готово. Метелкин тепло попрощался с хозяйкой, назвал ее сердечной маткой и сказал, что он ее тоже не забудет. Все вышли во двор, и Пекар помог Метелкину устроиться в телеге. Это была широкая, удобная словацкая телега, и лесник наложил много сена, не жалея его для русского летца.

Стали подниматься по горной дороге, телегу слегка покачивало, и Метелкин, зарывшись в сено, начал дремать. Сказывались треволнения дня, выпитая боровичка и доверие, которое он испытывал к леснику.

Метелкин очнулся, будто его растолкали. Телега громыхала по мостовой довольно широкой улицы. Метелкин увидел витрины магазинов, веселые парочки, группы военных и расфуфыренных девиц на тротуарах. На военных была немецкая форма — Метелкин сразу узнал, и у него похолодело сердце. Но он молчал. Теперь оставалось только ждать, что будет дальше. Может быть, нельзя миновать этого города по пути к партизанам? Он чувствовал боль во всем теле. Не было сил поднять руки, болела грудь. И в боку кололо, и нога ныла, и голова горела. Метелкину было очень скверно. Видно, он сразу просто не почувствовал, как его сильно помяло, когда они упали.

Телега прогромыхала мимо приземистого дома, стоявшего за железной оградой. Напротив, через дорогу, высилось здание, очень похожее на школу. Плохо замаскированные окна пропускали свет на тротуар. Слышна была игра духового оркестра.

Лесник свернул за угол и резко остановился у подъезда, освещенного синей электрической лампой.

— А, пан горар! — приветствовал старика какой-то человек в штатском, который вышел из подъезда.

Лесник соскочил с телеги:

— Пан майор, я привез вам русского летчика! — указал он на Метелкина.

— Ах ты, гад! — заорал Метелкин и бросился на предателя. Но тут же почувствовал страшный удар в голову и, упал, обливаясь кровью.

НОВОГОДНЯЯ НОЧЬ

В конце декабря командующий карательными силами немцев доложил по начальству, что с партизанами в горах Словакии покончено.

Но вопреки победным реляциям карателей и немецким приказам партизаны продолжали действовать. Проплутав две недели в горах, отряд Зорича вышел в новый район, ранее очищенный карателями от партизан, и на рассвете туманного декабрьского утра разбил лагерь у большого села. Крестьяне, много натерпевшиеся от немецких хозяйственных команд, встретили партизан, как своих защитников.

По случаю праздника во многих крестьянских домах были закалачки — кололи кабанов — и на закалачки приглашали партизан. Парни пили в меру.

Накануне Нового года к Александру Пантелеймоновичу пришел староста с бляхой на груди и стал приглашать на «забаву» — вечер с танцами, который устраивала молодежь дедины в корчме.

— Просим навестить нас с вашими велителями, — просил он.

Зорич поблагодарил:

— Вельми дякуем, пан староста.

Чтобы не обидеть гостеприимных хозяев, на вечер пошел майор в сопровождении Франтишека Пражмы и десятка молодых партизан. Другие несли караульную службу, значительно усиленную Зоричем в эту праздничную ночь, а группа партизан ушла на боевое задание, чтобы поздравить с Новым годом немецкий эшелон.

В корчме было шумно и весело. В первой комнате, за небольшими столами, сидели почетные гости — старики. Они вели неторопливую беседу и дымили самодельными трубками. Каждый хотел чем-то выразить свое душевное расположение Зоричу: он ведь был не только велителем партизан, их защитником, но русским офицером и как бы олицетворял собой Советский Союз, несущий Чехословакии освобождение от извечного врага. И майору подкладывали лучшую часть бравчовины — жареной свинины, самые жирные колбасы и тянулись со всех сторон, чтобы угостить табаком или чокнуться.

— На здравье…

— Праем много штястья…

Корчмарь, подвижный и веселый, каждый раз ставил новые блюда, одним своим видом и ароматом вызывавшие желание попробовать их.

А в соседней комнате часто-часто постукивали каблучки девичьих сафьяновых сапожек, и колоколами раздувались юбки, и слышен был дружный вздох парней: «А-ах!» Но ничего не могло заглушить цимбал и скрипок, на которых играли цыгане, и звуки цыганского бубна будто вплетались в серебристый девичий смех. Бурный словацкий чардаш сменялся не менее темпераментным валашским танцем, и юноши, в праздничных белых костюмах и в тужурках, причудливо расшитых, могли показать, что их сила и ловкость нисколько не уступают нежной грации девушек.

Как всегда, взрывы бурного веселья вызвал танец-дразнилка «Ежик». Острые шутки и прибаутки так и сыпались с двух сторон. «Кто бы сказал про меня, что голова моя вроде ежа!» Вот откуда название этого чешского танца с шуточками, острыми, как ежовые иглы. Поднялась беготня, парни ловили девушек, а те не давались, и в веселой суматохе слышны были торопливые, но жаркие поцелуи и слова любви, как будто и не было на земле войны и не стреляли пушки, вырывая из жизни молодых и сильных, которым в пору отплясывать «Ежика», крепко целовать девушек и говорить о любви и счастье.

А старики вели неторопливый разговор о войне, о мире и о том, как живут люди в великом Советском Союзе. Все удивляло их, этих старых крестьян, и только высокое чувство гостеприимства не разрешало вслух сомневаться. Но майор Зорич видел по морщинистым лицам и хитрым крестьянским глазам, что сегодня эти люди будут долго ворочаться под своими перинами, вспоминая беседу с ним, и много еще будет у них разговоров о стране, где вся земля навечно отдана пахарям, а заводы и шахты — рабочим,, где нет ни помещиков, ни фабрикантов, а в парламенте заседают люди с мозолями на руках. Чудеса, да и только!..

Но вдруг наступает торжественная тишина: часы отбивают двенадцать ударов, возвещая о наступлении Нового года.

В эту минуту каждый человек окидывает мысленным взором путь, пройденный им, и вспоминает людей, дорогих его сердцу. И майор Зорич вспоминает страдный путь прошедшего 1944 года, который никак не уложить в триста шестьдесят шесть дней, так много было потеряно и найдено. Но сейчас он не хочет думать о потерях. Хотя бы на минуту возвратиться к родному очагу, обнять жену и сына. Родной дом! Широкое окно с видом на Днепр, и улицы с тополевыми шпалерами, и старые каштаны на бульваре, присыпанные новогодним снегом, и заречные дали в туманной дымке…

— С Новым годом, пан майор, с новым счастьем!