День лисицы - Норман Льюис

— Если уж говорить начистоту, — продолжал рыбак, — что нам тут позарез нужно, так это школы. Да не пейте вы эту дрянь! Выпейте со мной коньяку. Ведь детишки учатся только по два часа в день, и учит-то их один учитель, это на шестьдесят-семьдесят ребят самых разных возрастов. Много ли это может принести пользы? Вы, глядишь, и по-английски знаете не хуже, чем по-французски? Вот это здорово! Мне бы так шпарить по-иностранному, был бы я кум королю!

Молина чувствовал себя посрамленным в своем неверии. Первый же парень, с которым он заговорил, обнаружил искреннюю тягу к знаниям. Позор! Достаточно малейшего толчка, чтобы в нем ожил затаившийся, подспудный цинизм.

— Вам надо собраться всем вместе и организовать занятия. Кто-нибудь наверняка сможет вам помочь. Жаль, что сам я пробуду здесь недолго…

Рыбак пошарил у себя в кармане, извлек помятый, засаленный клочок бумаги, разгладил его на столе ладонью и протянул Молине.

— Я где только могу узнаю заграничные слова. Да вот беда — дело идет туго. Не очень ли я затрудню вас, если попрошу написать, как это будет по-английски?

Молина взял в руки листок и прочел несколько отдельных слов и фраз, нескладно, по-детски написанных печатными буквами по-испански.

«Вы такая красивая». «Прошу вас со мной потанцевать». «Жизнь моряка полна опасностей». «Будьте поласковей». «Целовать». «Обнимать». «Миловаться». «Мне пора». «Может, еще встретимся».

Парень подкупающе улыбнулся.

— В новой гостинице останавливается много английских леди.

Молина написал перевод нужных фраз, и парень, горячо поблагодарив его, вскоре ушел. Торопится пустить в ход свежеприобретенные познания, предположил Молина. В душе он издевался над собой. Если человек позволяет, чтобы на него так или иначе влияли подобные встречи, значит, и впрямь дела его плохи.

Через несколько минут в кафе вошла цыганка; жадные взгляды мужчин устремились на нее со всех сторон; она замерла в нерешительности, словно бабочка, которая не знает, на какой цветок опуститься, потом, словно бы и не взглянув в сторону Молины, направилась прямо к его столику. Упала на стул и в знак приветствия стиснула ему руку. У нее были иссиня-черные, распущенные по плечам волосы (волос, пожалуй, даже слишком много, подумал Молина); все обаяние и привлекательность ее лица, казалось, таились в удлиненных, необычной формы глазах. Ее белые цепкие пальчики напоминали Молине передние лапки землеройки. Она заметила, что Молина бросил взгляд на мужские часы у нее на руке — дешевые часы с модным циферблатом.

— Дружка моего часы, — пояснила она. — Он отсиживает срок. Все, что у меня осталось для продажи. А знаете, сколько мне за них дают? Двадцать песет.

Молина изучал восхитительное своеобразие ее лица. Да, это не какая-нибудь почтальонша из Камарга. Но когда хочется послать все к черту, крайности могут легко сойтись.

— Как дела в театре? — спросил он.

Она прикрыла лицо рукой, словно опасаясь, как бы безмерное отвращение не исказило ее черты.

— И не спрашивайте! Настоящие свиньи. Мы исполнили андалузский танец, а им, видите ли, не понравилось. Мы даже специально разучили каталонский танец, так они и им остались недовольны. К северу от Валенсии всегда так. Им подавай дрессированных тюленей. А на юге мы каждый вечер делаем полные сборы. Я могу показать вам вырезки из газет.

— Почему же вы не остались там, где хорошо?

На этот вопрос цыганка ответить затруднилась. Она даже никогда над этим не задумывалась. Просто надо куда-то двигаться, вот и переезжаешь с места на место. Наблюдая за ее озадаченным лицом, Молина подумал: «Все мы подобны трихинам, гнездящимся в свином легком. Хрюкнет свинья — и угодит часть их в кишечник, и начнет двигаться неизвестно зачем, неизвестно куда… Что это за непостижимая тяга к странствиям, забросившая этих огневых танцоров в столь унылый край?»

— Ну хорошо, а что же мешает вам вернуться туда или поехать куда-нибудь еще?

— Я же говорила вам, — ответила она, — хотя, может, и нет. Дело за моим дружком. Он один умеет чинить наш грузовик. А машина совсем разбита. Да мы и на бензин-то не можем раздобыть денег. Так что мы, можно сказать, застряли тут впредь до особого распоряжения.

Перед их столиком, нетерпеливо покашливая, топтался старик официант.

— Что будем пить? — спросил Молина.

— Что-нибудь покрепче. Хотя подождите минуточку… Платить будете вы? Тогда мне коньяку.

— Два «рикардос», — сказал официант, отходя от них.

Пакита вскочила и вернула его.

— «Рикардос»? Кто это сказал «рикардос»? Я желаю «хайме примеро».

— Не имеется.

— Тогда «педро домек».

— Имеем только дешевые сорта. Хотите чего-нибудь подороже — отправляйтесь в другое место.

— Слыхали? — возмутилась Пакита. — Только дешевые сорта! Я всякой дешевкой сыта по горло, обойдусь и без нее.

Официант, громко ворча, удалился. Чем эта публика беднее, тем больше задирает нос. Подай я ей без лишних разговоров «рикардос», а посчитай, как за «хайме примеро», она и не заметила бы разницы. Да, только такая может еще потребовать, чтобы ей показали бутылку. Сидели бы эти побирушки у себя в Андалузии да дохли там с голоду. И чего их сюда несет?

— А спать мне негде, — вдруг заявила Пакита. — Я не к тому сказала, чтобы вы меня пожалели. Просто, может, вам интересно.

Молина еще раз внимательно посмотрел на нее; античные черты лица, мягкая тень легла от подбородка на плавные, округлые линии шеи; потрепанное дешевенькое платьице с претензией на шик.

— Как же так?

— Тип, который считается у нас антрепренером, липнет ко мне, а у самого в животе резиновая трубка. Лучше мне держаться от него подальше, пока не остынет. Во всяком случае, ночью.

— Где же вы спите?

— Где придется. Обычно на берегу. Там совсем неплохо, только вот москиты. Просто смешно — до чего быстро привыкаешь к хорошему. До десяти лет я ни разу не спала в постели, а теперь меня уже не устраивает хороший чистый песок и несколько москитов.

Ее присутствие возбуждало в Молине тревожную радость — бурную, впервые испытанную радость человека, ведущего затворнический образ жизни; он смотрел на нее и понимал, что должен немедленно, под любым предлогом подняться и уйти. Была в этой цыганке прямота и какая-то отвага, будившая в нем чреватое опасностями сочувствие; Молина понимал, что не должен видеть в этой девушке живого человека; пусть она остается безликим символом народного страдания и нищеты — только в этом его спасение. Одно из суровых правил его профессии гласило: никогда не трать силы на заботу об отдельных людях, не пытайся облегчить чью-то участь, будь далек от этого и в помыслах и в делах! Год назад одна мысль о том, что судьба такой девушки может как-то его заинтересовать, заставила бы Молину поспешно укрыться за щитом подобных рассуждений. Но сейчас его система обороны трещала по всем швам.