Цветы сливы в золотой вазе, или Цзинь, Пин, Мэй - Ланьлинский насмешник
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Едва появилась жена У Чжи, как средь монахов началось замешательство. У одного за другим куда только девалась вся отрешенная от мирских соблазнов созерцательность! Помутились их в вере просветленные души. Так взыграла в них обезьянья прыть и жеребячья резвость – ни в какую не уймешь. Перед красавицей совсем растаяли.
Только поглядите:
Старший монах обезумел и обалдел настолько, что имя Будды святое переврал, запутался в писаньи и забыл молитвенный напев. Воскуритель фимиама с цветами вазу опрокинул, а послушник вместо свечи держал коробку с пудрой. Державу Великих Сунов они вдруг Танскою стали величать. Усопшего У Чжи во время ектеньи старшим отцом-наставником назвали. Старик-монах – взыграла прыть былая – брата за руку схватил и ею, будто колотушкой, в гонг начал ударять. А юный послушник в томлении любовном пестом огрел по бритой голове[178] старейшего из братии. В миг иноки забыли про обет смиренья, и целая тьма стражей Будды была б не в силах их унять.
Цзиньлянь воскурила благовония, поставила подпись и склонилась в молитве перед ликами будд. Потом она ушла к себе в спальню, где они с Симэнем пили вино, закусывали скоромным и предавались утехам.
– Если что понадобится, сама распорядись, – наказал Симэнь старой Ван. – Госпожу не беспокой.
– Не волнуйтесь, сударь! Наслаждайтесь, пожалуйста, в свое полное удовольствие, – захохотала старуха. – С этими лысыми я и сама управлюсь.
Да, дорогой читатель, редко можно встретить благочестивого монаха, который устоял бы, когда красавица в объятиях. Еще предки наши говаривали: словом назовешь – монах, двумя – лукавый искуситель, тремя – голодный демон сладострастья. А вот что писал Су Дунпо: «Пока не брит, не ядовит; не ядовит – значит не брит. Станет злодеем – голову обреет; голову обреет – соблазн одолеет».[179] Это рассуждение касается как раз монашеского обета. Живут себе монахи в палатах высоких и хоромах просторных, в обителях святых и кельях светлых да проедают денежки, которые текут к ним от жертвователей со всех концов земли. Не пашут, не сеют, а трижды в день трапезничают. И никаких волнений не знают. Одна у них забота – как свою плоть ублажить. А возьмите любого мирянина – чиновного ли звания или землепашца, ремесленника или торговца, богатого да знатного, старейшину или даже сановного придворного – все равно – гложет его корысть да честолюбие, дела да труды покою не дают. Будь рядом и жена-красавица иль наложница молодая, а как вспомнит невзначай о делах, так в душу закрадываются тревога да заботы. Либо риса не осталось, либо дрова вышли, и сразу всю радость как рукой снимет. А у монахов этого добра хоть отбавляй.
О том же говорят и стихи:
Обезьяны хвостатые, блудодеи-злодеи,Что готовы распутничать хоть на каждом пороге!На деревьях селиться б им, все заветы поправшим.Почему ж им отводятся расписные чертоги?!
Глубоко запал в душу монахам образ обольстительной и игривой вдовы. Когда они возвратились из монастыря после полуденной трапезы, Цзиньлянь развлекалась с Симэнем. Ее спальню отделяла от комнаты, где свершалось бдение, всего лишь тонкая деревянная перегородка. А случилось так, что один из монахов пришел раньше других. Приблизившись к окну хозяйкиной спальни для омовения рук, он расслышал дрожащий голос Цзиньлянь и нежные вздохи… словом, то, что сопровождает любовное сражение. Монах остановился и, делая вид, будто моет руки, долго вслушивался.
– Милый, перестань, не жди, пока соломенные туфли истреплются о камни, – шептала нежным голоском Цзиньлянь, – ну хватит! Сколько можно! А то еще монахи услышат. Пожалей, довольно!
– Не спеши, – просил Симэнь. – Дай еще курительную свечу на панцире краба[180] возжечь.
И невдомек им было, с каким удовольствием подслушал весь их шепот лысый негодник.
Прибыли остальные монахи и начали панихиду. Один рассказал другому, другой третьему, и все узнали, что вдова держит при себе любовника. От такой вести у монахов невольно руки в движенье пришли, ноги в пляс пустились. В конце панихиды, под вечер, совершали вынос таблички усопшего и жертвенных предметов. Еще до этого Цзиньлянь сняла траур и, одевшись в яркое платье, встала за занавеской рядом с Симэнем, чтобы посмотреть, как монахи предадут огню табличку. Старая Ван поднесла ковш и горящий факел. В положенный час, когда табличка и изображения будд были сожжены, лысый разбойник устремил лукавый взгляд на занавеску, за которой отчетливо вырисовывались силуэты хозяйки и ее любовника. Они стояли, прислонившись друг к другу. Монах вспомнил, что говорили днем, и, как ошалелый, давай бить в гонг. У него снесло шапку и обнажился голый блестящий череп, но он внимания не обращал – знай барабанил колотушкой и покатывался со смеху.
– Ведь и бумажный конь[181] уже огню предан, к чему же вы, отец наставник, в гонг-то все бьете? – спрашивала старая Ван.
– Не спеши и дай еще «курительную свечу на панцире краба возжечь», – отвечал расходившийся инок.
Услыхав эту реплику, Симэнь велел сводне поскорее расплатиться с монахами.
– Мы желали бы лично поблагодарить ее милость, устроительницу панихиды, – сказал старый монах.
– Скажите им, мамаша, это совсем ни к чему, – отозвалась Цзиньлянь.
– Если так, тогда что ж? «Ну хватит!» И в самом деле, «сколько можно!» – хором подхватили монахи и с хохотом удалились.
Да,
Любой поступок неизбежно свой оставляет след.Вот только алому пиону нужны ль румяна? – Нет!О том же говорится и в стихах:Покуда свершали монахиПоминовенья обряды,Подслушали охи да ахиВдовьей греховной услады.Возможно вдове безутешнойПростит даже блуд ее грешныйВсемилостивейший Будда.Лишь духу усопшего худо…
Если хотите узнать, что случилось потом, приходите в другой раз.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
СИМЭНЬ ЦИН ЖЕНИТСЯ НА ПАНЬ ЦЗИНЬЛЯНЬ
ГЛАВНЫЙ СТРАЖНИК У ПО ОШИБКЕ УБИВАЕТ ДОНОСЧИКА ЛИ
Нас Небом уготованные страсти
Бросают в сети чувственных утех.
Мы наслаждаемся любовным счастьем,
Не ведая, что кара ждет за грех.
Сегодня ты в страстях погрязнешь весь,
А молодец меж тем задумал месть.
Для всех у Неба есть предназначенье:
Тому – триумф, другому – пораженье.
Так вот, как только предали огню табличку покойного У Чжи, Цзиньлянь нарядилась в яркое платье и вечером устроила пир. На прощание она пригласила и старую Ван, чтобы отдать ей на попечение падчерицу.
– Вернется У Сун, – наказывала она старухе, – скажешь: невестке, мол, жить стало трудно, и мать посоветовала ей выйти замуж. Просватали, скажешь, за приезжего, с ним и уехала в дальние края.
Все свое добро Цзиньлянь загодя переправила к Симэнь Цину, а что осталось – обноски и ветхую мебель – отдала старухе.
Симэнь из благодарности вручил Ван лян серебра.
На другой день за Цзиньлянь прислали паланкин с четырьмя фонарями. Дайань выступал за провожатого, а старая сводня – за родительницу невесты. Кто из соседей не знал об этой женитьбе! Но хотя бы один решился вмешаться. Все опасались злодея Симэнь Цина. Ведь у него и деньги, и связи.
Однако на улице тогда сложили меткий стишок:
И смех и грех – бесстыж Симэнь,С любовницей ввязался в срам.Везет блудницу паланкин,Бредет старуха по пятам.
Симэнь отвел Цзиньлянь довольно просторный флигель с теремом, расположенный в саду.[182] Внизу по одну сторону располагалась передняя, а по другую – спальня. За шестнадцать лянов Симэнь купил ей покрытую черным лаком с позолотой и разноцветными узорами кровать. На нее спускался крапленый золотом полог из красного газа. Были со вкусом расставлены отделанные слоновой костью шкафы с посудой, расписанные цветами столы, стулья и обтянутые парчою круглые табуреты. К флигелю примыкал отдельный дворик с едва заметной среди обилия цветов калиткой. Редко кто заглядывал в этот укромный уголок.
Старшая жена У Юэнян держала двух горничных – Чуньмэй и Юйсяо. Чуньмэй по приказанию Симэня перешла к Цзиньлянь. На кухне ей стала прислуживать купленная за шесть лянов Цюцзюй. А для Юэнян хозяин купил за пять лянов молоденькую горничную Сяоюй.
Цзиньлянь вошла в дом пятой женою Симэня, так как место четвертой заняла стройная миловидная Сунь Сюээ. Ей было лет двадцать. Пришла она в дом Симэня вместе с его первой женой, урожденной Чэнь, в услужении у которой находилась. Потом волею хозяина Сюээ рассталась с девической челкой. Так она стала четвертой женою, а Цзиньлянь, как было сказано, пятой. Но об этом говорить больше не будем.
Ни хозяйке, ни младшим женам не по душе пришлась женитьба Симэня на Цзиньлянь.
Да, дорогой читатель! Сколь ревнивы женщины! Стоит только мужу привести наложницу, как жена, даже самая благоразумная, самая покладистая на свете, если сразу и не выкажет неудовольствия, то потом, увидев, как муж уходит делить радости с наложницей, сразу от ревности насупит брови и тяжко станет у нее на душе.
