МЕДВЕЖАТНИК ФАРТА НЕ УПУСТИТ - Евгений СУХОВ

Словом, у столь благородных и невыразимо знаменательных дворян прислуга была столь же знаменательна.

А что была за женщина Феврония Вонифатьевна! Мечта! Сладкая конфекта! Одни только ее выдающиеся достоинства тянули не менее чем пудика на четыре, не говоря уж об остатных телесах. И познакомился банковский сторож с сей выдающейся своими частями тела женщиной тоже весьма замечательно.

Шел он как-то с Толчка, что размещался под Петропавловским собором. А на сем соборе, вернее, на соборной колокольне, на самой его маковке, часы еще времени петровского, с громким боем. Ну, и засмотрелся он на сии часы, кои вот-вот должны были вдарить свой знаменитый бой. Однако заместо боя ощутил он довольно болезненный толчок и отлетел сажени на две с половиною, будто со стеною каменною столкнулся.

Что такое?

Огляделся — баба на него смотрит, да такая, одно загляденье. Большая, дородная, пудиков на семь весу, причем, с такими выдающимися прелестями женскими, что любо-дорого посмотреть-погладить. Часы башенные на соборе — тьфу по сравнению с ней. Мелочь, внимания человеческого вовсе не достойная.

А баба тоя и говорит:

— Ты что, дескать, варежку открыл и на женщинов пёром прешь. Али не видишь, я иду?

— Извиняйте, — ответствовал сторож, — не заприметил вас как-то.

— Ну, гляди, — сказала баба и далее движение свое продолжает. Пава, одно слово.

Сторож так и остался стоять истуканом-идолищем, будто в землю врос. Уж больно эта женчина ему приглянулась. Потом оторвался-таки от земли, побег за ней, догнал.

— Извиняйте, — говорит, — еще раз за мою такую смелую настойчивость, но уж шибко больно мне знать охота, как такую примечательную во всех отношениях мадаму, как вы, звать-величать?

Зарделась мадама, глазки, с блюдце размером, опустила, ножкою в ботике (размером на две сторожевы ноги) по мостовой шкыркает.

— Так как же? — вопрошает сторож и в нетерпении любовном, что прихватывает человека разом и в самых неподходящих местах, начинает ножкою дрыгать и невесть откуда взявшуюся слюну громко сглатывать.

— А пошто вам знать, как меня зовут? — тихо спрашивает мадама, покрываясь алым румянцем, как спелый помидор. — Для каких таких целей это вам надобно, незнакомый вы человек?

— А для таких, — отвечает сторож, — что вы мне несказанно нравитесь, и я хотел бы с вами свести дружбу, чтобы, стало быть, иметь возможность с вами время от времени встречаться и знакомствие таким образом продолжить. А коль не знакомы, так давайте, стало быть, познакомимся.

— Ну, Феврония Вонифатьевна, — ответствует она.

— Славно! — восклицает сторож. — И имя у вас знатное, и сами-де вы такая славная, что сил уже никаких мущинских нетути.

Сил у сторожа уже и впрямь никаких не осталось, к тому же естество его мужеское до того разволновалось, что стало через портки вырываться наружу, выдавая свое присутствие. Неловко как-то. Особливо на улице, да к тому же днем.

Однако знакомствие состоялось, и вскоре сторож стал захаживать в камору к Февронии Вонифатьевне, конечно, когда можно было да баре в отъезде каком вне дому находились.

Жаркая была мадама. Как прижмет, бывало, так дух из тебя вон! Вот и теперь, во второй сон, виделось сторожу, как обнимает она его жарко, крепко. Слишком крепко. Он попытался было вырваться из ее объятий. Куда там! Мадама только крепче его к себе прижимает, аж дышать трудно. Попробовал пошевелиться — тоже не выходит, будто веревками опутан. Проснулся оттого, что дышать стало затруднительно, глаза открыл — глядь, и правда, опутан веревками накрепко. А в лицо эдакая бандитская морда смотрит и ухмыляется. А потом и говорит:

— Не дергайся, папаша, ежели на перо не хочешь напороться.

Ну, на перо напороться кому же охота? Поэтому сторож и присмирел.

— Ну, вот и ладно, — сказал бандит. — Коли послушным будешь, ничего с тобою, может быть, и не случится. Будешь послушным-то?

Сторож охотно закивал головой.

— Молодец, — похвалил сторожа налетчик за сообразительность. — А теперь открой рот.

Сторож послушно разинул рот, и бандюган запихнул в него кусок скомканной байковой тряпицы, пропахшей какими-то маслами.

— Носом дыши, — очень по-дружески посоветовал напоследок сторожу налетчик и был таков.

Золото сносили в вагоны молча, только сопели в две дырки да обливались потом. Мешки с монетами снесли все, затем утащили полосы и принялись за ящики. Несмотря на то что ящики были тяжелыми, как-никак почти по четыре пудика каждый, воры носили их весело и быстро: из государственных они, при попадании в руки похитителей, становились частнособственническими, а своя ноша, как известно, не тянет, особенно золотая. Даже худой и тонкий как жердь электрический мастер таскал ящики с золотыми слитками, будто весили они всего пуд. Впрочем, мужик он был жилистый и, верно, иметь дело с тяжестями ему было не привыкать.

— Давай, ребятки, давай, — подбадривал остальных Савелий, принимая от Мамая очередной ящик и взваливая его на плечо. — Еще немного — и хорош!

Когда прошло полтора часа и стрелки показали половину шестого, случилось то, чего не ожидал никто. Стена вдруг с грохотом быстро поехала обратно, словно оборвались тяжелые пружины, державшие ее. Мамай, подававший ящики, бросился было к стремительно уменьшавшемуся проему, но стена сомкнулась быстрее, и он остался внутри.

— Мамай! — крикнул Савелий уже в стену, но ответа не услышал. Лишь через мгновение изнутри хранилища раздался глухой звук.

Родионов лихорадочно бросился к цифровому замку и набрал: 179406.

Стена не двинулась с места.

Он выдохнул и медленно, в полной тишине, стал снова нажимать те же кнопки замка.

Ничего не произошло. Беда.

Савелий обернулся к замершим подельникам и тихо, едва разжимая губы, произнес:

— Старик, нам нужен старик.

Часть II. ПРОПАВШЕЕ ЗОЛОТО

Глава 15. АФЕРА

Лизу привели в комнату, где были только стол и один стул, на котором сидел и курил папиросу следователь. При ее входе он, худой и желчный, с провалившимся носом, похожий на сифилитика, демонстративно вынул из кармана револьвер и положил его на стол. Затем выпустил колечко дыма и сказал, сипло и негромко:

— Я старший следователь Губернской Чрезвычайной комиссии Херувимов. А вы Елизавета Петровна Родионова, жена небезызвестного вора-медвежатника, примкнувшего к контрреволюционному заговору. К какой белогвардейской организации вы принадлежите?

— Ни к какой, — ответила Лизавета. — Вы что-то путаете, товарищ следователь.

— Я тебе не товарищ, — прошипел ей в лицо Херувимов. — Тебе генерал Попов товарищ, правда, он уже гниет в гробу и кормит могильных червей. Ты тоже этого хочешь?

— Нет, — честно ответила Лиза и посмотрела следователю в глаза. Боже, как он изменился. Тогда, девять лет назад на Казанском вокзале, это был упитанный, довольный жизнью человек, а теперь…

— Вижу, вы меня узнали. Я вас тоже сразу узнал, — уже спокойнее произнес бывший надворный советник и криво усмехнулся. — Чего не скажешь о вас. Мы ведь встречались с вами девять лет назад, не правда ли?

— Простите, това… гражданин следователь, что-то не припомню, — медленно, будто безуспешно копаясь в памяти, произнесла Лизавета, стараясь подпустить в глаза дымку воспоминаний.

— Не врать! — взорвался вдруг Херувимов, хлопнув по столу похожей на куриную лапку ладонью. — Не врать мне.

Он глубоко затянулся и посмотрел на Лизу пустыми глазами без бровей.

— Что, я сильно изменился с тех пор, да? Причем в худшую сторону. Впрочем, можете не говорить, я и сам это знаю. Что поделаешь, пришлось лечиться по способу нобелевского лауреата профессора Эрлиха закодированным лекарством № 606. А вас время не берет. Вы все такая же очаровательная. Молчите… А ведь все неприятное, что случилось в моей судьбе, благодаря вам, Елизавета Петровна, — Херувимов снова глубоко затянулся папиросой, — и благодаря вашему знаменитому муженьку.

Он помрачнел, и память его, больная и не дающая ему покоя, вновь вернула его в события прошлых лет.

Ах, если бы он не поддался тогда, летом девятьсот десятого на эту аферу с кладом новгородских пиратов-ушкуйников! Тогда бы, без сомнения, все могло бы в его жизни пойти по-другому, ведь хотел же он свои сбережения вложить в верное дело по добыче бакинской нефти. И стал бы он богатеньким господином, сколотил бы к девятьсот семнадцатому году изрядный капиталец и после Красного Октября — прощай, немытая Россия! — свалил бы куда подальше, пусть даже в тот же Константинополь или Шанхай. И жил бы и по сей день припеваючи, и не натерпелся бы столько всего, и не заболел бы этой страшной болезнью — сифилисом от той гадской шлюхи, затащившей его в третьеразрядный бордель, и не служил бы у этих хамов-большевиков, и не…