Фаворит - Валентин Пикуль

Пожалуй, даже Вольтера в юности Екатерина не читала с таким вниманием, с каким в старости прочитала «пагубную книгу». Петербург притих: рядом с именем Радищева поминалось имя Степана Шешковского. Екатерина послала книгу Радищева в Яссы — Потемкину. Но теперь для него любое раздражение императрицы невольно связывалось с тем «зубом», который он мечтал выдернуть. Что-то мрачное творилось там, на Олимпе власти, кажется, Екатерина была уже склонна запретить даже собственные сочинения: ведь ее переписка с Вольтером теперь выглядела крамольной…

— Сказывают люди приезжие, — доложил Попов, вездесущий, — что якобы прокурор Зубов, отец «новичка» нашего, проводит в московские губернаторы князя Александра Прозоровского.

— Дурака-то этого? А — зачем?

— Противу мартинистов и Новикова…

Потемкин знал: Екатерина подкрадывалась к Новикову давно. А что могло связывать Новикова с Потемкиным? Да ничего, кроме того памятного с юности дня, когда их одновременно исключили из университета «за леность и тупоумие». Начальство ошиблось: «лентяи и тупицы» стали миру известны, только один ублажается в Яссах, а другой гоним на Москве… Большой знаток религиозной литературы, Потемкин всегда был противником литературы мистической. Но если Екатерина утверждает, что литература обязана воспитывать граждан на положительных видах, то есть ли грех в том, чтобы литература воспитывала добро в людях, описывая явления отрицательные? Так делал Фонвизин, так делал Новиков, так поступал и Радищев…

— Зуб ноет! Дергать, што ли? — скулил Потемкин.

Крамольная книга Радищева была им прочитана. И теперь она, гонимая и проклятая, валялась на диване светлейшего в Яссах. Ее свободно читали все кому не лень, от руки переписывали и распространяли. Может, Потемкин нарочно оставлял ее на диване? Может, и не считал ее пагубной? А может, он поступал так назло самой матушке Екатерине?..

Екатерина ожидала ответа. Потемкин ответ дал.

Но его отзыв о книге Радищева выглядел странно!

На все укоризны и гневы царицы противу автора Потемкин выражал уверенность, что Екатерина не станет преследовать Радищева: «Я прочитал присланную мне книгу. Не сержусь. Рушеньем Очаковских стен отвечаю сочинителю. Кажется, матушка, он и на Вас возводит какой-то поклеп? Верно, и Вы не понегодуете. Ваши деяния — Ваш щит!». Получить такое письмо от Потемкина было для Екатерины как оплеуха от лучшего друга.

— Радищев бунтовщик хуже Пугачева, — говорила она. — Исполнен заблуждений французских, желающий привесть народ к неповиновению начальству. Это есть первый подвизатель революции в России! Он мартинист опаснее даже Новикова, гнездо которого на Москве давно уже разорить бы надобно…

По всей стране уходили в подполье масонские ложи. Екатерина сама прочитывала списки ученых и литературных обществ, многих масонов стали преследовать, их высылали в глухую провинцию.

Только офицеров флота она не тронула:

— Что с них взять? Они и без того уже на галерах…

А служба на галерах приравнивалась к каторге!

Перед отбытием в Варшаву Булгакова просили представиться Платону Зубову.

— А разве он служит по Коллегии дел иностранных?

— Не иностранных, а странных. Но так надо…

Фаворит принял заслуженного дипломата в неглиже. При этом он сидел в кресле, засунув в нос палец.

— Надеюсь, мы с вами поладим, — сказал он. — Тем более секретарем посольства в Варшаве мой друг — Франц Альтести.

— Вы ставите вопрос или утверждаете свой тезис?

— А как ты сам думаешь? — улыбнулся Зубов…

Насиловать свою натуру Булгаков не стал: он повернулся и вышел. Безбородко был явно угнетен небывалым и скорым усилением Зубова… На прощание он сказал:

— Во мне уже не нуждаются. Скоро я стану посылать к подъезду Зимнего дворца свою пустую карету, а сам останусь сидеть дома. Отсутствие кареты у подъезда еще могут заметить. Но вряд ли заметят теперь мое отсутствие в кабинете государства…

Варшава. На кострах в Познани еще сжигали молоденьких «ведьм», варивших кисель на воде из костелов, а здесь, в Варшаве, упивались речами о шляхетской свободе. В этом хаосе мятежного словоблудия сохранял спокойствие Феликс Щенсны-Потоцкий, волочившийся за «прекрасной фанариоткой». Страстно влюбленный в нее, он — по ее внушению — держался «русской партии», в своем имении Тульчине охотно принимал Потемкина и Суворова… Булгакову было неприятно узнать, что госпожа де Витт собирается покинуть Варшаву, и он пытался удержать ее в этом Вавилоне:

— Куда вы? Щенсный готовит вам рай в Умани.

— Ах, что мне Умань! — отвечала красавица. — Я уже взяла однажды крепость Хотин, а теперь спешу на штурм Измаила…

На улицах Варшавы вихрилась пылища за каретами, из цукерен пахло ванилью, улыбки нежных пани были очаровательны, сабли звенели, а король Станислав был надломлен. При встрече с Яковом Ивановичем он проклинал королевскую жизнь:

— Я был первым человеком в Польше, соорудившим громоотвод — над своим дворцом. Но, спасенный от молний небесных, бессилен я отражать грозы земные… Что вы со мною делаете? — вырвалось у него из груди со стоном.

— Ваша императрица даже не отвечает на мои письма. Король я или не король? Если ваши петербургские вундеркинды не могут спасти Польшу от хаоса, так не лучше ли мне довериться берлинским графоманам?..

Все это не предвещало Булгакову ничего доброго. Повидавшись с маркизом Луккезини, он сказал ему:

— Если Пруссия укрепила свои бранные мышцы субсидиями из Англии, то я советую графу Герцбергу помнить даже во сне: не один Питт в британском парламенте — существует еще и мощная оппозиция Питту… Вы, конечно, маркиз, с большим остроумием помалкиваете сейчас о том, что вам нужны Торн и Данциг.

— Зачем они нужны нашему королю?

— Вот именно — заключил Булгаков язвительно. — Зачем вам Торн и Данциг, если ваш король пожелал теперь и… Варшаву!

Дипломат — всегда шахматист, играющий на нескольких досках. Нельзя, сидя в Варшаве, видеть только то, что творится в Польше, события сейма надо связывать с интригами Берлина, Лондона, Вены и… даже плюгавой Митавы! Булгаков не сразу понял, что секретарь посольства, венецианец Франц Альтести, уже сделался тайным агентом Платона Зубова…

— Не кажется ли вам, — сказал ему Булгаков, — что революция во Франции не есть наказанье господне для России, напротив, милый Франц, я полагаю, что она поможет нам разрешить внешние проблемы.

— Что для этого надо? — вытянулся Альтссти.

— Первым делом надо отозвать из Берлина нашего посла Максима Алопеуса и сослать его в Илимский острог, как человека, продающего графу Герцбергу мои тайные донесения.

— Он масон, а граф Гсрцберг тоже масон.

— Но русский посол, даже если он масон, не имеет права поддерживать прусские интересы — в ущерб интересам России.

Это было первое условие Булгакова, о котором Альтести известил Петербург. Второе условие было гораздо важнее:

— Я бы не отворачивался от революции во Франции, а вступил бы в союз с революционною Францией, — сказал Яков Иванович. — Якобинцы ввели сейчас в моду новое выражение: алтарь Отечества. Так вот, милейший Франц, я напишу императрице свое мнение и после этого могу сложить голову на алтарь Отечества…

Екатерина призывала его: пока длится война, действовать осторожно, больше наблюдая. Предельно честно Яков Иванович дал ей понять, что берлинские политики ждут ее смерти, чтобы затем — уже при Павле — воцариться и в русской политике, как они воцарились здесь, в Варшаве, а тогда послом в Петербурге окажется все тот же проклятый маркиз Луккезини, давно брызжущий на весь мир славянства гадючьим ядом…

Альтести доложил Булгакову, что Луккезини вчера собрал чемоданы и укатил в Рейхенбах, где на границе с Австрией собралась мощная прусская армия и куда срочно выехал прусский король, выбравшийся из омута алкогольной депрессии.

— Но позволит ли ему Питт напасть на Австрию?

— Нет, — ответил Булгаков, — Англия пихает Пруссию на войну, но сама же войны боится. Питт не желает видеть Пруссию балтийской державой, Питт сам желает владеть Балтийским морем… Все проиграют, кроме России!

— Пардон, а кто же будет платить за битые горшки?

— Польша, — очень точно напророчил Булгаков…

Булгаков написал Екатерине, что вражде Европы империя Российская должна противопоставить союз с революционной Францией.

— Да, да! — убежденно говорил он. — Альянс с Парижем, каким бы он ни был, оживит русскую политику, зато он свяжет по рукам и ногам Англию, все недруги разом подожмут хвосты, как подзаборные шавки… Если сейчас Екатерина согласится с моими планами, значит, она воистину великая государыня. Если же она отвергнет мои планы, значит, она только слабая и старая женщина, утешенная слабой любовью ничтожного Платона Зубова…