Собрание сочинений святителя Григория Богослова - Григорий Богослов

В трепет приходит сердце мое, когда пишу имя твое, Максентий; ты шел путем жизни суровым, не человеческим, высоким, неприятным. И к гробу твоему, превосходнейший, не без трепета приближаться будет христианин.

Двоим Евпраксиям

Не в последних этот Евпраксий, а равно и другой; у обоих одно имя и одно сердце; оба были превосходными служителями иерея Григория. Ему же и ныне служа, там предстоят.

Павлу

Неизвестен предел жизни, поэтому иди не на удачу, но стремись к добродетели, чтобы обрести тебе блаженство там.

Смотри, все прах и все обращается в пепел; что ни есть в мире, все непременно примет в себя могила. И продолжительная жизнь есть скоро увядающий злак, не осуществляемое блаженство, не отпечатлевшийся след.

О родительница, проливающая горькие слезы на гроб мой! На что ни посмотришь ты, приобретаешь только новую болезнь сердцу.

Могилы полны слез, полны безмерной горести. Кто ни заглянет в гроб, соберет в сердце скорбь.

Ты обращаешь взор свой на мое тело, рассмотри мои члены. Как молодую ветвь, скосила меня смерть; ненасытный тартар отверз свою мрачную обитель и вовлек туда меня, Павла, срезав преждевременно, как нежный росток. Всю красоту юных, как траву, пожинает смерть своей косой, ибо, действительно, она неизбежна.

Смотри, куда идешь? Остановись! Смотри! Ты прикасаешься к тлению. Этот мир есть прах, облако, ветер, пепел. Все наподобие воздуха течет быстро, невозвратимо.

Земля сокрыла меня в недрах своих. Не могу произнести ни одного слова, тление связало мне язык, рассыпало все мои члены.

Отец, отец, Бог мой! Тебе принадлежит дыхание каждого, Ты сотворил мои руки. Когда повлечет меня клокочущий пламень всеочистительного суда, тогда — увы мне! — как не воспламениться той скверне, какую собрал я себе, ибо дела мои — солома?

Григорию

Дядя по матери, великий иерей Григорий, положил здесь у чистых мучеников юного, цветущего, не достигшего зрелых лет Григория; и прежние надежды иметь кормителя в старости стали прахом.

Кесарию

Немилостив этот гроб. Я никак не ожидал, чтобы первые стали хоронить последних. Однако же он принял в себя Кесария, знаменитого сына знаменитых родителей, и принял прежде, нежели родителей. Какая в том справедливость? Не гроб в этом виновен, не упрекай его: это дело зависти. Могла ли она терпеливо видеть, что юный премудрее старцев?

Правда, что ты, Григорий, имел такого сына, который и красотой и мудростью превосходил смертных и пользовался дружбой царя; однако же не думал я, чтобы он вовсе не подвластен был неумолимой смерти. Но что говорит гроб? Будь терпелив! Хотя умер Кесарий, однако же вместо любезного сына у тебя осталась великая его слава.

Созрели уже мы для могилы, когда каменотесцы клали этот камень для нашей старости. Да, они клали для нас, а камень достался, кому не следовало, достался Кесарию, последнему из наших детей. Велико, велико наше горе, сын! Но прими скорее нас, поспешающих в нашу могилу!

Этот камень ставили родители для своего гроба в том чаянии, что невелика уже остается доля их жизни. Но против желания оказали они тем горькую услугу сыну Кесарию, потому что он прежде них отрешился от жизни.

Моя старость замедлила на земле, а любезнейший из детей Кесарий вместо отца получил этот камень. Какой в этом закон? Какое правосудие? Как соизволил на сие Ты, о Царь смертных? Для одного так долга жизнь! Для другого так поспешна смерть?

Не хвалю, не хвалю того, что ты, Кесарий, из всех наших достояний избрал один дар, и именно эту могилу. Как горек этот камень престарелым родителям! Так захотела зависть. И сколько продолжительна стала наша жизнь от таких горестей!

И в геометрии, и в познании положения небес, и в логическом искусстве состязаться, и в грамматике, и во врачебной науке, и в силе витийства, один ты, Кесарий, крылатым умом своим объял всю мудрость, какая доступна тонкому уму человеческому. А теперь, увы! увы! подобно всякому другому стал ты горстью праха.

Славный Кесарий, все ты оставил своим единоутробным и вместо всего избираешь небольшую могилу. Ни геометрия, ни звезды, которых положение знал ты, ни врачебная наука, ничто не защитило от смерти.

Прекрасен, славен, именит, первый во всякой мудрости был ты, Кесарий, когда тебя, отличнейшего из врачей, отпускали мы из отечества к царю. И увы! Из Вифинии прияли обратно один твой прах.

Хотя избежал ты плачевной опасности во время ужасных землетрясений, когда город Никея сравнен с землей, однако же утратил жизнь от жестокой болезни, и целомудренной юностью и мудростью преукрашенный Кесарий.

Я, гроб, заключаю в себе лучшего из сынов Григория и богобоязненной Нонны, благородного Кесария, который отличен был по дару слова, высок при дворе царском и молнией осиял концы земли.

Когда умер Кесарий, опечалился двор царский, уныли духом каппадокияне и погибло все, что оставалось еще у людей прекрасного, даже и речи облеклись облаком молчания.

Вот что пишет Григориева рука: скорбя о превосходнейшем брате, проповедую смертным возненавидеть настоящую жизнь. Кто подобен Кесарию красотой? Кто своей мудростью в такие годы достиг такой славы, как он? Никто из обитателей земли. Но и Кесарий отлетел из жизни, как роза из терний, как роса с древесных листьев.

Горгонии

Здесь лежит любезная дщерь Григория и Нонны, таинница пренебесной жизни, Горгония.

Нет Горгонии: земле оставила она одни кости, все же прочее добропобедные мученики вознесли в горнее.

Имение, и плоть, и кости — все принеся в дар Христу, Горгония оставила одного супруга, но и его ненадолго, а теперь внезапно восхитила к себе и славного Алипия. Блаженный супруг и блаженнейшая супруга, отложив скверны в купели, живите возрожденными!

Отцу

Столетний, преступивший за пределы человеческой жизни, сорок лет в духе и на престоле, кроткий, сладкоречивый, светлый проповедник Троицы, Григорий вкушает здесь телом глубокий сон, окрыленная же душа его преселилась к Богу. А вы, иереи, с уважением лобызайте и его гроб!

Меня, который был дикой маслиной, великий Бог призвал к Себе, как не последнюю овцу поставил вождем Своего стада, даровал же мне счастье от богомудрого ребра. Оба мы достигли блаженной старости. Возлюбленнейшего из чад своих посвятил я Богу. А если кончина постигла меня, Григория, это неудивительно: я был смертен.

Если кто, как Моисей на горе, был таинником, внимавшим чистому гласу, так это ум великого Григория. Его, стоявшего некогда вдали, благодать соделала великим архиереем, а теперь поставляет близ Святой Троицы.

Сам я украсил храм Богу и Григория дал чистой Троице, чтобы он был светлым иереем, вестником истины, громозвучным пастырем людей, целомудренным защитником той и другой мудрости. Сын мой, старайся во всем прочем превзойти отца, а в кротости будь его достоин; большего и желать невозможно; руководясь ею, встретишь, блаженный, глубокую старость.

Здесь лежу я — сперва не овца Христова, потом превосходнейшая из овец, потом пастырь, а потом отец и пастырь пастырей, приводящий в общение смертных с великим бессмертным Богом, Григорий, Григориев родитель.

Счастливый, благочадный, в старости доброй умер я — Григорий, архиерей и отец архиерея. Чего же больше?

Хотя и не рано пришел я в многоплодный виноградник, однако же получаю мзду большую, нежели пришедшие прежде меня.

Я, Григорий, пастырь добрый, кроткими нравами воспитавший Христу большую часть стада, хотя не святого корня отрасль, однако же глава благоговейной супружницы и троих чад управлял единодушной паствой и отшел отселе, исполненный земных и небесных лет.

Григорий, вземлемый отселе (о чудо!), и благодать и светозарность Духа поверг на любимого сына.

Жемчужина невелика, но царствует между дорогими камнями. Мал и Вифлеем, но христоносен. Так и я, Григорий, получил в удел малую, правда, однако же прекраснейшую паству. О ней прошу и тебя, любезный сын, будь ее вождем.

Пастырскую свирель вложил в твои руки я, Григорий. А ты, сын, свиряй на ней, как искусный пастырь; всем отверзай дверь жизни и в отеческий гроб сойди созревшим.