Горение (полностью) - Юлиан Семенов

- Ах, полно, - вздохнул Столыпин, - их ли бояться? В конечном счете они делают то, что им велят... Да, я понимаю, в Европе они вызывают шоковое впечатление, понимаю, что и вам с ними не сладко, но разве с интеллигентом Чхеидзе приятнее? Выбор сделан, жребий брошен, пути назад нет, править надо вместе с теми, кто имеется в наличии, других у меня нет... Пока что, во всяком случае.

- Я понимаю, - откликнулся Гучков. - Но то, что мы нагнали в Думу вонючую безграмотную черную сотню, а число интеллигентных поляков урезали с тридцати семи до девятнадцати, оборотистых, крепких кавказцев - с сорока четырех до пятнадцати, а мусульман и вовсе с двадцати девяти до десяти, нам еще аукнется... Милюков не зря травит нас угрозой сепаратизма. Я хоть и осаживаю его, но отдаю себе отчет в том, что он, увы, абсолютнейшим образом прав.

...Работа в Думе, и ранее-то выливавшаяся в словопрения, сейчас стала и вовсе невозможной: черная сотня освистывала не только социал-демократов (их было всего четырнадцать), но и Милюкова.

Щеголяя нарочито грубым юмором, глядя на Павла Милюкова, Пуришкевич начал одну из своих речей:

- Павлушка, медный лоб, приличное названье, имел ко лжи большое дарованье!

Черносотенцы захохотали и, обернувшись к лидеру кадетов, громко зааплодировали; председательствующий Хомяков - из старого славянофильского рода, утонченный интеллигент, приятель Милюкова по кавказской компании грузно заерзал в кресле; позорище какое-то, а еще русские люди, никакого уважения друг к другу! Речь Пуришкевича тем не менее не прервал: тот цитировал басню Крылова, а это свято; глянул на Милюкова моляще, взывал к выдержке; тот, однако, сидел спокойно, только чуть побледнел, - бороденка торчит вперед клинышком, поигрывает пенсне, сдержанности не занимать.

Пуришкевич, по-шамански наигрывая истерику, чуть не кричал в голос, обвиняя кадетов во всех смертных грехах; в ложах прессы смеялись; Милюков, заметив это, снисходительно скривил губы в сострадающей улыбке; Пуришкевич впал в транс и, схватив стакан, стоявший перед ним на трибуне, швырнул его в ненавистного кадета.

Лишь тогда Хомяков прервал его и объявил, что он исключает депутата Пуришкевича из сегодняшнего заседания...

Милюков, поднявшись на трибуну, разделался с Пуришкевичем, а после принялся за Гучкова, обвинив его в "ораторской демагогии".

Побледнев, Гучков поднялся и демонстративно вышел из зала заседания, прихрамывая сильнее обычного, - во время англо-бурской войны сражался против Британии, был тяжко ранен, признан в Кейптауне национальным героем, о его отваге там ходили легенды; кстати, именно он привез в Россию обычай не прикуривать третьим.

(Однажды Михаил Владимирович Родзянко, огромный, кряжистый, неповоротливый (очень любил петь; как ни странно, вел мягким тенором; в Думе же говорил рыкающим басом), поинтересовался:

- Александр Васильевич, а что это за блажь такая "третьим не прикуривать"?

- Это не блажь, Михаил Владимирович, а военная необходимость, - ответил тогда Гучков. - Буры на редкость прекрасные стрелки. Когда в окопах британцев зажигалась спичка и солдат прикуривал, бур вскидывал свой браунинг; когда солдат давал прикурить соседу, бур выцеливал, а когда протягивал третьему, нажимал на спусковой крючок - бил наповал, без промаха.)

...В тот день, несмотря на скандалы с Пуришкевичем и Гучковым, Милюков вернулся домой в хорошем настроении, вспоминал, как хорошо была принята его фракцией к месту использованная цитата из Плутарха; речь шла о грозящем Поволжью голоде; Павел Николаевич воскликнул:

- Навигаре нессесе эст, вивере нон эст нессесе!

Черносотенцы-дворники загоготали, начали топать ногами, аплодировать, стучать кулаками по скамьям:

- Пусть говорит по-русски!

- Извольте, - ответил Милюков со своей обычной сардонической улыбочкой. Речь идет о Помпее, которого Цезарь отправил в Сардинию и Африку, чтобы достать хлеб для Рима, терпевшего голод. Помпеи собрал хлеб, но в это время разыгралась буря. Моряки отказались вернуться на корабль. Тогда Помпеи в гордом отчаянии взошел на борт и, обращаясь к морякам, с укором воскликнул: "Плавать по морю необходимо, жить не так уж необходимо".

...Войдя в квартиру, Милюков изумился: возле окна стояли друзья Гучкова, члены руководства партии октябристов - Родзянко и Звягинцев.

- Павел Николаевич, - пророкотал Родзянко, - простите, что без приглашения, но мы прибыли по поручению господина Гучкова: он оскорблен вашим выступлением и приглашает на дуэль. Мы - секунданты; оскорбление, считает он, может быть смыто только кровью.

- Господи, - изумился Милюков, - какое оскорбленье?!

- То, которое вы нанесли в своей речи, обозвав его, лидера фракции, демагогом.

Быстрый ум Милюкова сразу же просчитал ситуацию: он, глава оппозиции, не имеет права отказать в вызове лидеру думского большинства; это поставит его в смешное положение; нет другого оружия, кроме как смех, которое уничтожает политика, делая его дальнейшее пребывание в Думе (парламенте, сенате, конгрессе) практически невозможным; при этом Милюков знал, что Гучков был блистательным стрелком, бретером, отъявленным дуэлянтом, человеком, лишенным страха; а я револьвер в руках держать не умею, с растерянностью подумал Павел Николаевич и, помимо своей воли, услышав арию Ленского, увидел декорацию: медленные хлопья снега, поникшие ивы, маленькую фигурку поэта в последние минуты его жизни.

- Господа, - сказал Милюков, горделиво откинув голову, - я принимаю вызов Александра Ивановича. Извольте назвать адрес, куда я смогу прислать моих секундантов.

...Вечером отставной ротмистр Александр Колюбакин и бывший депутат Первой думы Свечин явились на квартиру Родзянко для выработки условий дуэли. Родзянко спросил, не намерен ли Павел Николаевич отказаться от поединка. Колюбакин пожал плечами:

- Не считайте лидера конституционалистов России человеком робкого десятка, милостивый государь! Наша партия живет в условиях постоянной полицейской слежки, наших цекистов, вроде Герценштейна и Иоллоса, убивают черносотенцы, нанятые охранкой, но тем не менее мы не прекращаем борьбы за неукоснительное следование империи по пути октябрьского манифеста, который неминуемо завершится конституцией...

Секундант Звягинцев пожевал губами:

- Господа, мы не на митинге, давайте перейдем к выработке условий дуэли.

- Мы к вашим услугам, - ответил Свечин. - Только впредь то, что неминуемо должно произойти, следует называть не дуэлью, а расстрелом Милюкова, ибо он не умеет ни фехтовать, ни стрелять.

Родзянко пророкотал:

- Так поэтому я и предлагаю Павлу Николаевичу отказаться от поединка!

Колюбакин нервно засмеялся:

- И назавтра лидер нашей партии будет ошельмован послушной вам прессой как трус?! Павел Николаевич совершенно определенно заявил, что он на дуэль согласен. Вся ответственность за последствия падет на господина Гучкова и на партию, которую он имеет честь возглавлять!

- А при чем здесь партия? - резко подался вперед нервный, худой Звягинцев, похожий чем-то на Дон Кихота. - Речь идет о поединке между мужчинами, а не политиками...

- Милостивый государь, - понимающе вздохнул второй милюковский секундант, Свечин, - мне кажется, что собеседование приобретает характер политической перебранки. Мы приехали к вам с единственной целью: выработать условия дуэли. Михаил Владимирович задал вопрос, не намерен ли Милюков отказаться. Вы понимаете, что это невозможно, положение, так сказать, обязывает. Перефразируя древних, к спасительной мудрости которых вчера припадал Пал Николаевич, мы уполномочены заявить: "Стрелять - обязательно, жить - не обязательно". Итак, какое оружие, калибр, расстояние?

- Ах, ну зачем же вы сразу сжигаете мосты? - Родзянко всплеснул руками. В конце концов, Гучков не жаждет крови. Предложенная им формулировка об оскорблении, которое может быть смыто единственно кровью, носит формальный характер! Так принято при вызове на поединок, неужели не понятно?!

- Но ведь факт вызова Александром Ивановичем на дуэль Павла Николаевича сделался известным в думских кругах, - возразил Свечин, - значит, включится пресса. Лидер партии никогда не был трусом, он готов постоять за честь не столько свою, сколько нашей "Народной свободы"...

- Пусть себе стоит за честь, - рассердился Звягинцев, - но при этом выбирает должные выражения!

- Этот совет оборотите к себе, - сказал Свечин. - Тон нашего собеседования обязан быть уважительным, милостивый государь!

- Господа, - горестно вздохнул Родзянко, - в конце-то концов, не мы с вами стреляемся! Стоит ли попусту пикироваться?! Давайте-ка к столу, это не противоречит дуэльному кодексу, подали отварную осетринку под хреном и телячьи ножки, там и продолжим разговор, а?

Колюбакин и Свечин переглянулись; Колюбакин как-то ужимисто поднял квадратное левое плечо к уху, что свидетельствовало о крайней растерянности: