Горение (полностью) - Юлиан Семенов

Когда - по прошествии долгих семи лет - началось дело Дрейфуса, спровоцированное антисемитами во французской армии, Клемансо прервал занятия изящной словесностью и бросился на защиту человека, виною которого было только то, что его родили евреи.

Битва за престиж Франции, которому был нанесен удар шовинистическим отребьем страны, вновь подняла Клемансо; добившись освобождения Дрейфуса, французские интеллектуалы во главе с Золя, Франсом, Прево, Элиз Реклю, Клодом Моне активно поддержали созданную Клемансо партию радикал-социалистов; Клемансо был избран в сенат республики вместо генерала, начавшего травлю Дрейфуса; в феврале девятьсот пятого года он - вместе с Анатолем Франсом вошел в "Общество друзей русского народа", которое открыто обвиняло Николая в тирании и зверствах.

Через несколько дней после вхождения в "Общество" Клемансо обратился к русскому императору с предложением провести буржуазно-демократические реформы:

- Лишь это может спасти Россию от хаоса революции...

Через год он стал министром внутренних дел, а затем премьером.

Когда рабочие вышли на демонстрацию, Клемансо отдал приказ полиции стрелять в бунтовщиков...

А уж после этого, санкционировав займ Николаю Кровавому, начал дипломатическую игру, которая должна была объединить Францию с Англией и Россией - против Германии; мщение, да здравствует мщение, ничего, кроме мщения!

...Дзержинский походил по камере, вернулся к столику, вмонтированному в стену каземата, и записал: "Следует рассмотреть в высшей мере интересные тезисы; русская революция понудила буржуазию Запада резко изменить свою внутреннюю и внешнюю политику; сделано это было стремительно, безо всякой обломовщины; капитал вышвырнул из правительства всех тех, кто представлял абсолютистскую тенденцию девятнадцатого века; произошла смена декораций; в Париже к власти пришел "ниспровергатель и республиканец" Клемансо; в Лондоне в кабинет рвутся "либералы" Ллойд-Джордж и Черчилль, сменившие старцев, не умевших осмыслить суть изменений, происходящих в мире, ускорение которым придала наша революция; в Риме вместо дряхлых мумий появился мобильный Джолитти, тоже "республиканец и либерал"... Процесс противостояния русской революции приобретает характер международный, общеевропейский... Горько то, что Запад воспользовался результатами нашей борьбы, ускорил прогресс, а Россия по-прежнему прозябает в спящем бездействии..."

- Хорошо работаете? - услыхал Дзержинский голос за спиной; не двигаясь, поднял глаза; сквозь доски, которыми было забрано окно каземата, светились звезды: ночь; голос узнал сразу - подполковник Вонсяцкий.

- Да, благодарю, - ответил, не поднимаясь.

- Я бы хотел посмотреть, что вы пишете, Дзержинский.

- Письмо.

- Вот я и намерен его прочитать. Дайте-ка мне...

- Возьмите. Если это не противоречит правилам.

- В тюрьме нет правил, Дзержинский. В тюрьме существует распорядок. Рас-порядок, два-порядок, три-порядок...

Вонсяцкий обошел Дзержинского, легко взял со стола листочки, прочитал, вздохнул:

- Письмо... Любимой? Детям? То-ва-ри-щам?

- Потомству.

- У вас его не будет.

- Ну уж! Это у вас нет потомства, полковник. У меня будет всенепременно...

- Да? Господи, как мне жаль вас, политиков... Какой-то массовый психоз, ей-ей...

Он достал из кармана спички, чиркнул, поджег листочки реферата, дождался, пока лижущее пламя охватило их со всех сторон, наслаждаясь болью, дал облизать огню пальцы, медленно разжал их; пепел, словно черный снег, пал на каменный пол.

- Я скажу, чтоб вам подослали бумаги, Дзержинский. Пишите. А я буду приходить и жечь. У меня с детства нездоровая тяга к огню.

Дзержинский вдруг засмеялся; Вонсяцкий смотрел на него с несколько испуганным недоумением:

- Что с вами?

Дзержинский, продолжая смеяться, стянул с себя бушлат, штаны, сбросил деревянные колодки и, как шаловливый ребенок, прыгнул на тонкий матрац.

- Вы что? - повторил Вонсяцкий. - Что с вами?

Продолжая смеяться, Дзержинский отвернулся к стене и сунул ладони, сложенные щепотью, как на молитве, под щеку; скула сделалась красной; в бронхах клокотал кашель; если смеешься, он удерживается, как ни странно; не надо, чтобы этот полковник слышал, как я кашляю, а пуще того видел, как сплевываю ярко-красную кровь; нельзя радовать врагов, их надо пугать; нет ничего страшнее веселого смеха узника...

...Назавтра получил весточку с воли: товарищи рассказывали о том, как идет работа по шалуну [одна из кличек Азефа, данная ему Дзержинским]; импульс, приданный делу Феликсом Эдмундовичем, каждый день приносил новые результаты... Пусть уйдет, только б молчал

После ревельского дела Азеф снова уехал в Европу: "Все, Александр Васильевич! Больше нет сил, выдохся, могу сорваться... Бурцев снова начал есть поедом, надобно сыграть перед ЦК обиду: "Ухожу из террора, хватит, вы меня не в состоянии защитить, ставьте а к т ы сами".

Герасимов устроил прощальный ужин, сказал, что оклад содержания в тысячу рублей золотом будет поступать на счет Евгения Филипповича, как и прежде, тщательно разобрал меру угрозы со стороны Бурцева: "Сплетни, у него реального ничего нет; пустите через самых близких слушок, что, мол, Владимир Львович сам состоит на службе в охране; шельмуя подвижников, хочет опозорить целую эпоху русского революционного движения социалистов-революционеров и его авангард террористов"; интересовался, чем намерен заняться Азеф в Европе; "только не политика, не надо, грязь; биржа без информации тоже не очень-то надежна; впрочем, кое-какой информацией могу снабжать, но - тридцать процентов за услугу, иначе нельзя: все то, что бесплатно, - не надежно, я бы не поверил".

К концу ужина Азеф несколько успокоился, с м о г опьянеть, пустился в воспоминания; заметив в глазах собеседника жадный, т я н у щ и й с я интерес, сразу же закрылся; встав, откланялся; трижды облобызались. Жаль, заперев дверь, подумал Герасимов, действительно коронный агент, второго такого не будет.

То, что и после Ревеля вновь обошли званием, Герасимова ударило больно; слег с сердечным приступом, левая рука словно онемела; закрывшись на конспиративной квартире, тяжко думал про то, чему он не дал осуществиться на одном из кораблей во время встречи императоров; пора иллюзий кончилась, п о л к о в н и к; Глазова поздравил с Владимиром; сначала, впрочем, тоже не хотели давать; написал рапорт: "Неблагодарность рождает пассивность. Растеряем самых ценных работников! Государственное равнодушие может привести к непредсказуемым последствиям. Раздача наград лишь только тем, кто постоянно на виду, а на самом деле есть балласт, развращающе действует на думающих офицеров"; хотел присовокупить, что скандалы с изменой бывших чиновников департамента полиции Бакая и Меньшикова, переметнувшихся к эсерам, были спровоцированы начальством: этих людей многократно обходили чинами и наградами, вот и результат, не надо обижать с в о и х.

Видеть никого не хотел; впервые ощутил высокую прелесть одиночества; утром приходил "Прохор Васильевич" ["Прохор Васильевич" - одно из конспиративных имен агента охранки "Николая - золотые очки", умер в Западном Берлине в 1949 году], начавший служить филером еще тридцать лет назад; подавал завтрак в постелю; отправлялся на базар, приносил продукты, напевая что-то протяжное, горестное; готовил обед; сухонький, маленький, с лучистыми глазами, а ведь табуретку из-под ног Софьи Перовской выбивал!

Врачи советовали Герасимову не ужинать - стакан какао или молока с медом; так что после обеда был один, никто не мешал оставаться наедине с собою самим; именно во время болезни до конца убедился: ничего путного в империи не будет, развалится по кускам; царь боится новых людей, тасует привычную ему колоду, важно, чтоб были из хороших семей древнего роду, а есть голова или нет - не имеет значения; не уставал дивиться тому, что сферы все более страшатся деятельности тех, кто мог бы стать спасителем монархии, - Милюкова, Набокова, Шингарева, словом, ведущих кадетов; поступали запросы на компрометирующие материалы по Гучкову, а ведь друг Столыпина, председатель Государственной думы! Не могли, видно, простить, что открыто говорил о необходимости передачи исполнительной власти промышленникам вроде Путилова, понимающим, как ставить дело; в двадцатом веке именно дело является неким цементом империи, связует всех воедино. Читая данные наблюдения за Милюковым и запись его бесед, сделанные агентурой, внедренной к кадетам (к ним-то не трудно внедриться, никакой конспирации, да и что конспирировать, когда душою и телом за государя, хотят только соблюдения декорума, основ парламентаризма, идеал - Англия, конституционная монархия, покровительство банкирам, промышленникам; ворочайте, милые, поднимайте державу, мы вам в помощь, а не в помеху), поражался полнейшему совпадению своих мыслей с тем, что говорил Павел Николаевич: "Если государь устранит мертвящий панцирь бездеятельной бюрократии, если позволит монаршим декретом сформировать правительство, состоящее из молодых, мобильных предпринимателей, имеющих широкое европейское образование и опыт работы с западными фирмами - великий Петр не зря своих оболтусов отправлял в аглицкие земли, - тогда не кнут будет объединять Россию, но и н т е р е с! Правые в Думе не ведают, что творят, провоцируют сепаратистские тенденции своими воплями о превосходстве русского гения над всеми другими народами империи, относя сюда не только евреев, поляков, финнов, закавказцев и Туркестан, но даже и Украину; действие неминуемо родит противодействие, неужели их нельзя осадить? !"