Горение (полностью) - Юлиан Семенов

Поднявшись, на службу Герасимов не вышел; уехал в Кисловодск, там прожил полтора месяца на даче у приятеля, биржевого маклера Тасищенки Андрея Кузьмича; твердо сказал себе, что справедливости ждать не приходится; надежда только на собственную умелость; играл теперь на бирже постоянно; деньги хранил в сейфе, в банк не передавал, - в империи все подконтрольно, захотят опорочить - в два мига устроят. Покупал ценные бумаги, золото, камушки; что бы ни случилось - положил в бархатный мешочек и - адью, "все мое ношу с собою", пропади ты пропадом золотое шитье на генеральских погонах! Ныне обиженным быть дальновиднее, чем осыпанным благорасположительными знаками внимания, дело идет к краху, внешне-то вроде бы все успокоилось, а внутри гниет, государственная чахотка, иначе и не определишь...

Вернулся в Петербург посвежевшим, уверенным в правоте избранного курса; надо сделать все, чтобы как можно дольше держаться в кресле шефа охраны, ибо информация есть залог успеха на бирже; проверившись (не сразу даже оценил комизм происходящего: от кого ему-то проверяться? Как от кого?! - От своих! У нас свои страшнее чужих, ам - и нету!), отправился в ювелирный магазин на Невском и, чуть изменив внешность, как обычно в таких случаях, прихрамывая, купил роскошный перстень с брильянтом бурского производства; пять каратов, десять тысяч рублей золотом, в л о ж е н и е; на конспиративную квартиру вернулся радостный, сам себе заварил чай; удивился неожиданному звонку в дверь; страх пришел через мгновенье, когда было отправился отворять замок; на цыпочках вернулся в кабинет, достал из стола револьвер, только потом осведомился - чуть изменив голос, - кто пришел; поразился, услыхав Азефа.

Войдя в темную переднюю, Азеф тяжело повалился на стул, - лицо ужасное, синяки под глазами, нездоровая желтизна на висках, испарина, словно был в жару.

Герасимов рассыпал слова приветствия; действительно) обрадовался; замолчал, увидав, что Азеф плачет; поначалу-то подумал, что это капли дождя у него на щеках.

- Господи, Евгений Филиппович, что случилось?

- Я провален, - прошептал Азеф. - Меня выдал Лопухин...

- Да господь с вами, не может этого быть! Он же интеллигентный человек! Высший чиновник был в империи, действительный статский, нет, нет, не верю! Ну-ка, раздевайтесь, пошли к столу, что ж вы здесь-то?!

Азеф тяжело поднялся, неловко стащил с себя легкое желтое пальто ангорской шерсти, бросил его на подзеркальник и, шаркая ногами, словно старик, пошел в залу; Герасимов отметил, что ботинки на Азефе были малиновой кожи, самые дорогие, очень, видимо, мягкие, настоящая лайка.

Еле дойдя до кресла, Азеф снова обрушился; кресло заскрипело, и Герасимов испугался, как бы оно не развалилось под слоновой тяжестью д р у г а; о чем я, одернул он себя, развалится - починят, у человека трагедия, а я о мебели.

- Во время третейского суда над Бурцевым, - всхлипнул Азеф, - все его нападки отбили поначалу... А потом он сказал, что у него была встреча с Лопухиным... И тот дал показания, что я... Что я... Вы понимаете?! Меня теперь убьют! Зарежут или пристрелят! Понимаете или нет?! - спросил он жалобно, словно маленький ребенок. - А у меня жена, Любочка! Дети... Вы понимаете, что сделал ваш Лопухин?! Я же на него работа-а-ал, - чуть не завыл Азеф, стараясь сдержать рыдание. - Он про меня все знает...

- Ничего он про вас не знает! И перестаньте плакать! Взрослый мужчина, как не совестно! Не верю я вам. Не верю, и все тут! Он не мог, понимаете? Он же давал государю присягу на верность.

По-прежнему неутешно плача, Азеф ответил, всхлипывая:

- А Меньшиков не давал?! Бакай не давал?! Оба давали! А потом назвали мое имя Бурцеву... Ну ладно, их Чернов с Савинковым отвели - пешки! А тут Лопухин! Он же мог знать, что я вам Савинкова под петлю отдал... А этот лишен жалости, он мне горло будет бритвой перерезать и в глаза заглядывать, чтоб насладиться моим ужасом...

- Погодите вы, - раздражаясь, сказал Герасимов. - Лопухина из-за вас погнали с должности! Из-за того, что вы великого князя Сергея на воздух подняли... Стойте на своем: "Месть!" Лопухин вам мстит за то, что вы оказались невольным виновником его позорной отставки! И за Плеве он вам мстит! Вы же ставили а к т ы? Вы или нет?

Азеф на какое-то мгновение перестал плакать, втянул голову в плечи, лихорадочно раздумывая, что ответить Герасимову; признание такого рода могло грозить петлей. Хотя какая разница, где повесят - в собственной парижской квартире или на Лисьем Носу?!

Снова начав подвывать на одной высокой, по-бабьему безысходной ноте, Азеф не говорил ни слова.

Герасимов сразу же понял, отчего тот на мгновение замолк, - ясное дело, с Лопухиным играл двойную роль; только мне служил верой и правдой, ни разу не подвел; в конце концов, генерала Мина я ему отдал - без слов, конечно, но разве нужны слова единомышленникам, когда глаза есть?

- Самое ужасное, - проговорил наконец Азеф, по-прежнему всхлипывая, - что они меня настигли, когда я покончил с этой страшной двойной жизнью, думал, вздохну спокойно, научусь засыпать без стакана ликера...

- Знаете что, Евгений Филиппович, одевайтесь-ка, милый друг, и поезжайте домой к Лопухину. Адрес я вам дам. Я не верю Бурцеву. У меня такое в голове не укладывается. Ну, жалься на правительство, брани Столыпина - теперь это с в о и м не очень-то возбраняется, но чтоб отдавать революционерам коронного агента?! Нет и нет, не верю!

- Я боюсь, - прошептал Азеф. - Я боюсь к нему идти, Александр Васильевич... Я всего теперь боюсь, я раздавлен и сломан! Я погиб.

- Встаньте. Встаньте, Евгений Филиппович. Мне стыдно за вас. - Герасимов отошел к сейфу, достал несколько паспортов - немецкий, голландский, норвежский. - Берите все три. Абсолютно надежны. Дам еще три русских. В деньгах вы не нуждаетесь. В крайнем случае - исчезнете... Это бедному трудно исчезнуть, а с деньгами - плевое дело.

...Дверь Лопухин открыл самолично; по случаю субботы горничную отпустили к тетке, что жила на островах; увидав Азефа, не сразу его узнал; потом, вглядевшись в отечное, желтое, залитое слезами лицо провокатора, сделал шаг назад и демонстративно прикрыл рукой ту дверь, что вела в квартиру.

- Что вам? - спросил брезгливо, будто обращался к какому нищему или того хуже.

- Алексей Александрович, мне совершенно необходимо с вами объясниться, всхлипнул Азеф. - Найдите для меня хотя бы полчаса.

- Нет. Я занят, - отрезал Лопухин. - Если что-либо срочное, извольте отправить письмо, я отвечу, если сочту возможным.

- Я не могу уйти, не объяснившись... Речь идет о моей жизни... Вы действительно встречались с Бурцевым?

Пьянея от неведомой ему ранее радости - ощущать себя самим собою, Лопухин ответил:

- Да. Я с ним встречался.

- И вы- открыли ему все?

- Да. Это был мой долг. Понятный долг честного человека.

Азеф на какое-то мгновение стал прежним Азефом; тяжело засопел, плакать перестал, расправил плечи:

- А каким вы были человеком, когда торопили меня, чтоб я вам Чернова отдал с Савинковым? Чтоб петлю на их шеи поскорей накинуть? Честным человеком?!

- Вон отсюда, - сказал Лопухин, кивнув на входную дверь, которую Азеф не догадался захлопнуть. - Вон!

- Да как вы...

- Вон, - повторил Лопухин и начал закрывать дверь, подталкивая ею плечо Азефа; тот обмяк, оттого что до ужаса четко увидел проститутку Розу, которую он, облегчившись, так же брезгливо выставлял из квартиры - в студенческие еще годы.

К Герасимову возвращался под дождем, пешком, не проверяясь, забыв про постоянно грозившую ему опасность. Холодный сетчатый дождь был ему сейчас радостен, - ж и з н ь; я живу, иду под дождем, ступаю, как в детстве, в лужи; это же такое счастье - делать то, что запрещают, воистину высшее счастье жизни, - у к р а д к а, т а й н а, ш а л о с т ь!

Войдя в квартиру полковника, снова обрушился в кресло, которое затрещало еще круче и обреченнее; закрыл глаза, потер веки; в черно-зеленых кругах, как в каком-то ужасе, возникло лицо Каляева; я убил его, услыхал он свой голос; и Фрумкину я убил, и Попову, и Зильберберга, а он меня называл "дядя Ванечка"; ох, только б не думать об этом; не я их - так они б меня убили. Жизнь - это борьба. Нечего слюни распускать. Думай о себе. Нет ничего выше тебя, Евно. Ты средоточие всего, потому что жив и борешься за то, чтобы жить как можно дольше. Ты ни в чем не виноват, - уняли бы безумного Бурцева, и ты бы убил царя; как пить дать, Герасимов этого же хочет, дураку не видно...

- Ну как? - спросил Герасимов. - Объяснились?

Азеф потер лицо мясистой, громадной ладонью и грубо ответил:

- "Объяснились"? Да он меня взашей прогнал. Зря я вас послушался. Теперь мне спасения нет. Он им скажет, что я был у него, а ведь я сюда из Берлина нелегально уехал, ЦК убежден, что я сейчас работаю в Берлине, проверить - раз плюнуть...

Герасимов положил руку на оплывшее, по-бабьи жирное плечо Азефа и сказал:

- Я поеду к нему сам. Обещаю: договоримся миром.

- Нет. Не договоритесь, - Азеф покачал головой. - Напрасно все это. Ни к чему. Только дерьма нахлебаетесь.