Горение (полностью) - Юлиан Семенов

- Я слышу в вашем вопросе интонации допроса, - сухо заметил Лопухин. - Или я ошибаюсь?

- Помилуйте, Алексей Александрович! Как вы могли такое подумать?! Просто я не могу не констатировать, что ваши показания революционерам - в какой бы форме они ни были даны - могут быть квалифицированы как разглашение тайны... Я не могу поверить, что вы, юрист по образованию, представитель одной из самых уважаемых русских дворянских династий, могли пойти на заведомое преступление.

- Преступление? А как же закон о свободе слова, дарованный государем в манифесте? Еще в девятьсот шестом году бывшие полицейские чины Меньшиков и Бакай назвали Бурцеву имя Азефа как провокатора. Чем я хуже их?!

- Они - пешки, Алексей Александрович. Их показания можно дезавуировать, оспаривать и шельмовать. Человек вашего положения шельмованию не поддается. Ваши показания - смертный приговор Азефу.

- "Вашего положения"? - переспросил Лопухин и нервно подкрутил острые кончики аккуратно подстриженных усов "а-ля Ришелье". - А каково мое положение? Я ныне частное лицо. Без пенсии и звания. Я банковский служащий, никак не связанный с департаментом...

- Вы давали присягу государю, Алексей Александрович.

- Именно. И я ей верен. Но я ненавижу тех, кто своим поведением бросает на него кровавую тень! Чем скорее мы избавимся от провокации, тем чище станет в империи воздух. Мы плодим гнусность затхлого подполья, позволяя мерзавцам создавать "подконтрольные революционные организации". Мы не желаем думать, что сами же рождаем злокачественные опухоли в государственном организме! Сами! Своими руками! А за ликвидацию этих - нами же созданных - . "подпольщиков" получаем погоны и награды. Но не удосуживаемся подумать, сколько горячих голов заражаются бомбистской горячкой, соприкасаясь с "поднадзорным подпольем"!

- Итак, вы не намерены отказаться от своего решения? - сухо осведомился Герасимов.

- Ни в коем случае, - так же сухо ответил Лопухин.

- Но вы отдаете себе отчет, к каким последствиям для вас это может привести?

- Русский народ меня поймет. Я пекусь о его будущем, а не о своей карьере.

- Я бы хотел, чтобы вы еще и еще раз взвесили все то бремя ответственности, которое решились на себя взять. Не переоцените своих сил. Народ русский оценит ваш поступок так, как мы ему присоветуем. Не обольщайтесь. Нас - таких, как вы и я, - сотня тысяч, от силы. Нам бы и жить, ощущая локоть друг друга. Пока-то еще наш народ научится читать, писать и думать! Столетия пройдут, Алексей Александрович, века!

- Не знаю, как вы, а я горжусь моим народом, милостивый государь! отчеканил Лопухин, резко поднявшись с треножника, дав этим понять, что визит полагает оконченным.

Попрощались кивком, руки друг другу не подали...

Выслушав Герасимова, премьер только пожал плечами:

- Полно, Александр Васильевич, будет! Я всегда считал вас трезвенно мыслящим человеком... Несмотря на то что мои пути с Лопухиным разошлись, я высоко его уважаю... Он никогда не пойдет на то, чтобы играть на руку бомбистам.

- Петр Аркадьевич, именно потому, что я, как вы изволили заметить, человек трезвенно мыслящий, уверяю вас: Лопухин поступит именно так, как обещал. Он обижен властью. Обида - категория особого рода, она подвигает людей на самые неожиданные действия, подчас совершенно необъяснимые... А в министерстве иностранных дел мне сообщили, что он днями выезжает в Лондон - по делам своего банка... А в Лондоне сейчас революционный клоповник... И эсеровский филиал там функционирует на Чаринг-кроссе в доме три, на втором этаже... Он, Лопухин-то, с чего начал разговор? С того, не вы ли меня к нему послали? Он спит и видит вернуться на службу. Если бы вы нашли возможным отправить ему письмецо накануне отъезда, - мол, по возвращении жду вас для разговора, вот тогда он бы еще подумал, как поступить...

- Ну, знаете ли, - рассердился Столыпин, - я не намерен играть провокаторские игры, Александр Васильевич. Если я пишу такого рода письмо, это значит, я должен с ним встретиться и предложить ему пост, а вам прекрасно известно отношение к несчастному Лопухину в сферах... Его не пустят обратно. Каждый, кто отошел от дел так, как он, смят раз и навсегда.

- Петр Аркадьевич, если вы не прислушаетесь к моему совету, империю ждет скандал, какого еще не было. Нас всех обольют грязью. Всех без исключения...

Раздражаясь еще более, Столыпин ответил достаточно резко:

- Российский премьер выше инсинуаций бульварной прессы.

- Азеф может пойти на то, чтобы открыть все, Петр Аркадьевич. Он знает о нас очень много. У него такие информаторы сидят в Петербурге, что и сказать страшно. Об отмене поездки государя в Ревель по морю он узнал раньше нас с вами. И сказал ему об этом действительный тайный советник, высший сановник империи, и сказал оттого, что все ощущают трагическую неустойчивость происходящего!

Столыпин нервно поежился:

- Левые меня клянут вешателем, "Союз русского народа" обвиняет в либерализме и попустительстве евреям, что ж, пора в отставку, грех великой державе терпеть дрянного премьера...

- Вы прекрасно понимаете, Петр Аркадьевич, что мыслящая Россия вами гордится... Речь не о вас идет, а об... - резко себя оборвав, Герасимов поднял глаза на потолок. - Поверьте, прежде всего я думаю о вас, когда бью тревогу... Разоблачение Азефа на руку вашим врагам... Без него я не сумею впредь организовать то, что поможет вам хоть как-то влиять на Царское Село. Без него я не сумею п у г а т ь. А без страха, оказывается, у нас жить не умеют, добро забывают, быстро предают тех, кому всем обязаны...

- Ну, хорошо, хорошо... - задумчиво произнес Столыпин. - А что, если мы намекнем Алексею Александровичу иначе? Если во время доклада государю я категорически укажу ему на необходимость санкционировать наконец ваш производство в генералы? Неужели Лопухин не поймет, что это обращено и к нему?

Герасимов почувствовал, как ухнуло сердце и пальцы на ногах сразу же сделались мокрыми и холодными. Головою он понял, что это, наоборот, вызовет ярость Лопухина, но острое чувство радости за себя понудило его пожать плечами:

- Если вы полагаете, что Алексей Александрович поймет намек такого рода, то мне спорить с этим трудно.

- Вот и договорились...

Герасимов хотел было снова попросить премьера хотя бы позвонить Лопухину, осведомиться о здоровье, посетовать на занятость - "найду время побеседовать, как только кончится сессия Думы", но понял, что именно сейчас он стоит перед главным выбором жизни: или получить генеральские погоны, или остаться в полковниках, а там, гляди, и вовсе лишиться должности.

И он промолчал.

...Азеф пришел на конспиративную квартиру шефа охранки, которую тот содержал на Итальянской улице, поздно; как и давеча, был трезв и подавлен, но не плакал уже.

- Значит, надеяться не на кого, - выслушав Герасимова, заметил он. - Всё. Точка. Конец.

- А что, ежели согласиться на партийный суд? - задумчиво, словно себя самого, спросил Герасимов. - Ваш авторитет не позволит ЦК принять кардинальное решение. Кладите на стол свои карты: "Будь я "подметкой", как бы смог поставить убийство Плеве? Великого князя Сергея Александровича? Генерала Мина? Градоначальника фон дер Лауница?! Царская охранка повесит меня, попади я ей в руки! Когда это было, чтоб полиция платила деньги за такие-то казни врагов народа?! Докажите, что я не ставил эти акты! Кто сможет опровергнуть очевидное? Лопухина выгнали со службы, не оставив ему даже оклада содержания! Всех его предшественников жаловали сенаторами, его - нет. В своем страстном желании вернуться в прежнее кресло он вступил в сговор с охранкой и начал кампанию против меня, которая на самом-то деле направлена против партии!" И пообещайте им представить документы об этой провокации охранки.

- А я их представлю? - спросил Азеф тихо. - Обещаете?

...Лишь когда Азеф уехал, Герасимов понял, что он не сказал главного; додумал во сне, ему во сне часто виделись хитроумные комбинации; я должен был сказать ему, чтобы он предложил цекистам встречу со мной, здесь, в Петербурге; ладно, Чернов бы испугался; Савинков и вовсе в розыскных листах департамента полиции, ходит под петлею; но Бурцев-то может приехать! Вот я бы ему и з л и л по поводу Лопухина: "Да, состоит со мною на связи, да, изъявил согласие помочь нам в том, чтобы развалить партию бомбистов, которая лишена каких бы то ни было моральных устоев, действует по-разбойничьи, взрывая людей, исполняющих свой служебный долг. Да, Алексей Александрович поступил как патриот империи; на террор эсеров я отвечаю так, как считаю возможным. Попробуйте отвергнуть хоть одно из моих обвинений. Первое: члены эсеровского ЦК живут в замкнутом мире, ввели своих жен в члены руководства, связаны круговой порукой. Второе: деньги партии тратят бесконтрольно, снимают себе прекрасные квартиры в Париже и Лондоне, Женеве и Берлине, а рядовые эсеры идут на гибель по их приказам, отданным во имя честолюбивой жажды власти. Третье: прекрасно понимая, что крестьянская община есть рудимент, тормозит развитие нашего общества, мешает рождению миллионов хозяйственных, крепких крестьян, эсеровские вожаки ведут пропаганду и террор именно против того, чтобы дать мужику облегчение и уверенность в завтрашнем дне. Четвертое: сейчас, когда в России покончено с революцией, ЦК необходимо найти козла отпущения, взвалить вину за провал стратегии бомбистов на "полицейского провокатора", каким называют Азефа. Если этот государственный преступник, коего вы называете "провокатором", появится в пределах империи, я арестую его в тот же миг, и петли ему не миновать!"