Для фортепиано соло. Новеллы - Андре Моруа

— И уговорила Вальтера подписать его?

— Не спешите; вы хотите узнать все сразу, Клер! Дайте мне насладиться подробностями этого рассказа… В следующую субботу (я прекрасно помню, что дело происходило в субботу, и вы поймете, что эта деталь очень важна) я обедала с Мунесами, и мне показалось, что Люсьен полностью успокоился. «Лилиан славная девочка, — сказал он мне, — в понедельник контракт будет подписан…» Выйдя из-за стола, я сумела остаться наедине с Лилиан. «Было очень трудно?» — спросила я. «Довольно трудно… — ответила она, — бедный Робер никак не хотел понять… Во-первых, потому что он не может быть таким циничным, как Люсьен… И потом, он гордый, и он отказывался уступить. Но я разыграла перед ним такую сцену… О! Лучшая роль в моей жизни… Я описала ему мой брак, черствость Люсьена, все лишения, которые мне приходится терпеть… Я растолковала ему, что он, Робер, эгоистичен, что он требует всего от меня, а сам не может пойти ради меня на малейшую жертву… Я сказала ему, что люблю его, что было правдой, что единственное, чего я хотела бы, это уехать и жить с ним, что было в не меньшей мере правдой, но что, коль скоро он этого не желает, я буду вынуждена терпеть Люсьена и существовать с ним… В конце концов я сломала его сопротивление».

— А почему Вальтер не подписал сразу?

— Потому что он тоже хотел показать контракт специалистам и точно понять, какие обязательства он на себя берет… Это совершенно нормально.

— Я так и вижу Фонтен в этой сцене, — сказал Лоран, — она, наверное, была великолепна. Я играл с ней в «Свадебном марше»; она доводила меня до слез.

— В тот день она довела до слез Робера Вальтера, но на следующий день плакать пришлось уже ей самой… Как я уже сказала, назавтра было воскресенье. Робера пригласили на выходные к Тианжам в их поместье под Рамбуйе, где была прекрасная охота. Там он стал жертвой самого банального и самого ужасного несчастного случая. Он хотел перепрыгнуть через небольшую канаву с ружьем в руке и упал. Ружье выстрелило, пуля попала Вальтеру в живот.

— Это действительно был несчастный случай?

— Никто в этом не сомневался… Вы думаете о закамуфлированном самоубийстве? Да с чего бы этот счастливый человек решил убить себя?.. Нет, это был глупейший несчастный случай, внезапный, непоправимый… Умирающего Вальтера перенесли в замок. Он кричал от боли, а между криками настойчиво твердил: «Нотариус, мне нужен нотариус…» Тианж позвонил нотариусу в Рамбуйе, но тот уехал в Париж, контора была закрыта. Врач, поняв, что жить Вальтеру осталось несколько минут, спросил его: «Вы хотите составить завещание?» «Да, — ответил Вальтер, — я хочу завещать все мое состояние…» Имени никто не расслышал. Он впал в кому и на следующий день умер.

— И вы думаете, он хотел сделать своей наследницей Лилиан, чтобы освободить ее?

— Я уверена в этом, Клер. Она тронула его, она заставила его испытать угрызения совести; близких родственников у него не было; такой поступок был совершенно естественным. Но Елена, жившая в другом мире, практически не знавшая о существовании Лилиан и совершенно не подозревавшая об отношениях с ней Вальтера, думала по-другому. По ее мнению, последняя фраза Робера не могла закончиться иначе, нежели: «Я завещаю все мое состояние Елене…» Она была потрясена. В тот же вечер она написала поэму «На смерть друга». Потом, распустив длинные волосы, которые так нравились ему, она, рыдая, отрезала их.

Через два дня она пришла на похороны, голова ее была покрыта черной траурной вуалью. Присутствовавшая там чета Мунесов с удивлением наблюдала за ней. Проходя перед могилой, Елена романтическим жестом бросила на гроб свои косы, и они, падая, развернулись на крышке. «Бедный мальчик, — сказала она мне, выходя с кладбища и опираясь на мою руку, — бедный мальчик! Я всегда знала, что он любит меня; он так и не набрался храбрости сказать мне об этом, а я не набралась храбрости поощрить его в этом признании. Я должна была по крайней мере принести эту жертву его тени…» Вот такая история о волосах Елены.

— Они отросли заново, — сказала Клер.

— Конечно, — ответила Женни, — и теперь ее новая шевелюра воссоединилась под землей с останками того, кто якобы любил ее. По сути дела, жизнь — это очень простая штука, при всей своей иронии.

— Очень простая и очень жесткая, — сказал Кристиан. — Папаша Гюго не ошибся. Слово «ирония» происходит от железа.

— Месье Менетрие, — сказал официант, — что бы вы хотели на десерт? Суфле? Профитроли? Блинчики с ликером? Заказывайте, что угодно.

— Мне фрукты, — сказала Женни.

— Клубнику со сливками? — спросил Кристиан.

— Клубнику без сливок, — сказал Лоран. — Мне надо следить за фигурой.

— Холодные фрукты, — сказала Клер. — С мороженым… ванильным или клубничным.

— Как вам угодно, мадам, — сказал официант. — Я к вашим услугам.

— Всем клубнику с сахаром, — сказал Кристиан. — Вы свободны.

— Что до меня, — сказала Клер, — недавно я узнала историю, которую, как мне кажется, тоже можно назвать маленькой иронией парижской жизни. Женни, вы ведь были вчера в Музее современного искусства на открытии выставки коллекции Комароффа?

— Да, я видела вас издали, но не смогла подойти. Там была такая толпа. Но что за чудо! Боннар, Сера, Матисс и еще десяток художников, и все представлены лучше, чем в самых роскошных американских коллекциях. Маленькая картина Сислея — это лучшее, что я видела. Я понятия не имела, каким сокровищем владел этот Комарофф. А кто он такой? Русский? Англичанин? Судя по каталогу, он имеет английский титул: сэр Айвэн Комарофф.

— Русский по происхождению, британский подданный, — ответил Кристиан. — Он медный король.

— И каким же чудом медному королю посчастливилось выбрать одни из лучших французских картин? Он что, принес с собой из России врожденное чутье на хорошую живопись?

— Теперь моя очередь сказать вам: «Потерпите, Женни…» И прежде всего: довелось ли вам когда-нибудь видеть леди Комарофф?

— Нет… А почему вы спрашиваете в прошедшем времени?.. Она умерла?

— Три года назад… Мы с Кристианом были с ней знакомы. Она была американкой, из Балтимора, очень красивой, и она испытывала к Франции, в особенности к Парижу, страстное восхищение, понятное немногим французам. Мы любим Париж и чувствуем себя по-настоящему счастливыми только во Франции, но это естественно: Франция — наша страна, здесь мы среди своих, а красота Парижа — это красота, в духе которой мы воспитаны. Но представьте себе иностранок, которые с самого детства мечтали увидеть Париж. Они так хорошо изучили его карту, что, впервые приехав в город, чувствуют себя как дома и ни у кого не спрашивают дорогу. Наши памятники настолько знакомы им, что у них даже не создается впечатления, что они открывают их для себя. Однако свет, атмосфера, радость жизни, дух превосходят все их представления. Париж становится для них своего рода волшебным снадобьем, одним из тех, от которых становится так хорошо, что, попробовав их однажды, человек уже не в силах от них отказаться.

— Верно, — сказал Лоран. — Однажды моей соседкой за столом оказалась чилийка, и вот что она мне рассказала: «У нас в Сантьяго ставни всегда были закрыты; мы даже днем жили при электрическом освещении. Мама требовала этого, а я не понимала почему. И она объяснила мне, что когда папа работал секретарем посольства в Париже, они жили в квартире, откуда можно было видеть Триумфальную арку и Елисейские поля. „Я так любила этот вид, — сказала мама, — что любой другой для меня просто непереносим. Вот почему я буду жить, не выглядывая на улицу, до тех пор, пока мы все не сможем вернуться в Париж“».

— Эта чилийка зашла слишком далеко, — сказала Клер, — но в мире есть тысячи женщин, которые задыхаются, если лишить их этого кислорода. Так обстояло дело и с леди Комарофф. В начале своей жизни она была бедной американочкой, дочкой баптистского священника из Мэриленда, и редкостной красавицей. Отец, ценой больших жертв, сумел отправить ее в колледж, где она изучала литературу и искусство. Она писала стихи и рисовала, довольно плохо, но мечтала прославиться — эта слабость губит многие американские таланты. В колледже, где она училась, была прекрасная традиция отправлять студенток третьего курса в Париж. Для нее эта поездка стала откровением. Она внезапно открыла для себя Красоту.

— А ее саму открыл Комарофф.

— Терпение, Кристиан! Вы портите мне весь эффект… До замужества малютка Зельда (да, ее звали Зельда, как жену Скотта Фицджеральда) наслаждалась жизнью в Париже. Она жила во французской семье, сын хозяев за ней ухаживал.

— Без успеха?

— С небольшим успехом… Кино по вечерам и ничего не значащие поцелуи… Она пыталась писать портреты и благодаря своим хозяевам, которые знали Хольманов, получила заказ на портрет Денизы. Наша подруга Дениза в душе так и осталась студенткой; она радовалась любой возможности сблизиться с безденежной молодежью. Она подружилась с Зельдой, стала одалживать ей платья и приглашать к себе. Именно там Комарофф, имевший какие-то дела с Хольманом, Комарофф, уже очень богатый, но еще не медный король, и увидел эту восхитительную девушку. Он был на тридцать лет старше ее; он уже два года вдовел; это была классическая любовь с первого взгляда. Она над ним смеялась, обращалась с ним весьма грубо; это притягивало его еще больше. Он ухаживал за ней всю зиму, а потом сделал ей предложение. Она посоветовалась с Денизой Хольман, которая всячески отговаривала ее. «Посмотрите на меня, — говорила она. — Когда мы с Эдмоном поженились, я относилась к нему куда нежнее, чем вы к Комароффу, но между нами стояло это проклятое богатство, и наш союз обернулся неудачей; говорю вам это потому, что все кругом это знают… О! Мы постарались склеить по кусочкам наше счастье, и это сохранится до смерти… Однако я все же думаю, что вы хотите лучшего…» Однако Зельда любила успех, уют, безопасность. Комарофф давал ей все это, и он был настойчив; она уступила. Для нее это стало началом невероятного восхождения. Через десять лет она владела замком в Англии, вторым замком в Солони, особняком на улице Варен, виллой в Антибе, яхтой, самолетом; она стала леди Комарофф, одной из трех самых элегантных женщин мира, и она смертельно скучала.