Происхождение миров - Поль Лаберенн

Это реакционное движение, которое, несомненно, существовало во все времена, в настоящее время, как мы уже указывали в предыдущей главе, значительно усилилось. Чтобы понять причины этого оживления идеализма, столь удивительного сегодня, в век науки, стремительно идущей от одного открытия к другому, необходимо напомнить об экономических и социальных условиях, сложившихся в капиталистических странах.

XIX в. был свидетелем триумфа либеральной и промышленной буржуазии в большинстве стран. Конечно, это был не легкий успех. В частности, во Франции остатки прежних феодальных классов отчаянно защищали свою власть, находящуюся под угрозой, сначала во время Реставрации, затем в начале Второй империи и даже в первые годы Третьей республики. Поскольку буржуазия вела борьбу с этими остатками устаревшего прошлого и поскольку она была вынуждена в ходе этой борьбы опираться на пролетариат, она оставалась прогрессивным и революционным классом. Однако, поскольку буржуазия противодействовала социальным и политическим требованиям пролетариата, она становилась реакционным классом. Буржуазия выступала очень часто далеко не единодушно, и некоторые ее элементы, не колеблясь, искали союза с более консервативными классами, чтобы бороться с «рабочей опасностью».

Однако в целом буржуазия в те времена была столь же мало религиозной, как и в конце XVIII в. Даже те, которые посещали церковь, чтобы подать хороший пример своим рабочим, оставались в частной жизни верными вольтерианским традициям. Никто серьезно не сомневался в могуществе науки, и если в течение последнего века можно было видеть нескольких ученых, принадлежавших как, например, Ампер или Фай, к числу открытых приверженцев католической религии и даже говоривших открыто в своих произведениях о боге, то это были исключения. Следует особенно подчеркнуть, что эти ученые никогда не пытались найти в науке новые рациональные доказательства существования бога. Они довольствовались рассуждениями, бывшими в ходу уже давно у философов и христианских проповедников: необходимость наличия первопричины, избранное положение человека и т. д.

«Что касается отрицания бога, — писал Фай,[63] — то это все равно, что стремглав упасть с этих высот на Землю. Эти небесные светила, эти чудеса природы являются лишь делом случая!? Наш ум — это лишь материя, начавшая мыслить самопроизвольно!? Человек уподобился бы всем остальным животным; подобно последним, он жил бы без цели и кончил бы, как и они, после того, как выполнит свои функции питания и размножения?»

После такого литературного «доказательства» необходимости существования бога, Фай не поколебался, впрочем, выставить напоказ все научные ошибки книги Бытия, причем сделал это с исключительной скрупулезностью, никак не пытаясь объяснить их иначе, как только невежеством древних иудеев.

В конце XIX и начале XX вв. во всех странах происходит резкое изменение отношения буржуазии к науке — изменение, которое совпадает с ростом социалистического движения и идеологическим развитием рабочего класса на базе воинствующего материализма.

В весьма многозначительном тексте один современный писатель-католик[64] поучает нас, что во Франции «ужасы Коммуны являются в значительной мере причиной такого поворота» и что «те, которые сначала считали остроумным и элегантным приветствовать все проявления анархии, чтобы показать себя свободными от всех предрассудков, поняли эту опасность, хотя и несколько поздно».

Это движение привело к публикации в 1895 г. Брунетьером знаменитой статьи, где говорится о банкротстве науки. Обыгрывание малейших трудностей, встречающихся в ходе развития науки, стало излюбленным занятием реакционных мыслителей и журналистов. Впрочем, их задача была в ту эпоху облегчена очевидным крахом механистического материализма и той слишком наивной верой некоторых последователей Конта в возможность прогресса общества благодаря достижениям науки независимо от характера социального режима.

Отныне крупная буржуазия и находящаяся на ее службе интеллигенция приняли за правило неизменно сомневаться во всех научных открытиях. Они стали афишировать свой скептицизм к могуществу науки и будущему человечества. Они с показным презрением отвернулись от материализма, предоставив его пролетариату и наиболее близким к нему слоям мелкой буржуазии. Они отгородились от марксизма, справедливость, жизненность и боевой задор которого им угрожали более, чем какая-либо другая философская система. И в то же время они принялись искать идеологическое «укрытие», оправдание своей поколебленной власти в утонченном идеализме, приспособленном к современной эпохе — например в философии Бергсона, — или стали просто возвращаться к религии своих предков.

Это реакционное движение дало отголоски внутри самой науки. Конечно, ученые не поднимали шума о банкротстве науки. Но под влиянием социальной среды, в которой они жили, перед лицом очевидной неудачи широкого синтеза на основе механистического материализма и вследствие полного непонимания диалектического материализма некоторые из них во все большем и большем числе стали предпринимать общий пересмотр своих знаний. Они начали критиковать принципы своих работ, задавая вопрос, нет ли областей, недоступных всем научным исследованиям. Вся позитивистская школа, собравшаяся вокруг австрийского физика Маха, поддерживает эмпириокритицизм, утверждая, что тела представляют собой в конечном итоге лишь «комплексы ощущений», и приходя по существу к солипсизму, «к признанию существующим одного только философствующего индивида».[65] Эти идеи были приняты многими с энтузиазмом; их влияние чувствуется, в частности, в некоторых философских теориях Анри Пуанкаре.

Против этих реакционных тенденций, которые в ту эпоху проникли даже в марксизм, Ленин выступил в 1908 г. в книге «Материализм и эмпириокритицизм». Эти тенденции, увы, продолжали далее все более распространяться (разумеется, за исключением стран социализма). Некоторые пункты самых последних научных теорий об относительности времени и пространства или о соотношении неопределенностей в квантовой механике, — которые искусно искажаются идеалистами, а затем становятся предметом их спекуляций, — усугубляют это положение. Воинственность идеалистов становится действительно неслыханной. Понять их ревностную службу реакционным идеям можно, лишь связывая эти нападки на основы науки с усилением классовой борьбы в мировом масштабе, — одним из наиболее важных последствий первой мировой войны. Если Парижскую Коммуну можно рассматривать в известном смысле как косвенную причину статьи Брунетьера, о возникновение и непрерывный рост СССР, расширение коммунистического движения во всем мире могут равным образом объяснить в значительной степени поистине воинствующий мистицизм, к которому пришли некоторые современные ученые.

Возможно, что в Англии эти реакционные тенденции проявляются в настоящее время с наибольшей силой. Конечно, классовая борьба там не более интенсивна, чем в других странах. Однако фанатический протестантизм, составлявший одну из идеологических основ английской буржуазии во времена революций против Карла I и Якова II и которому она сохранила по традиции верность, представляет собой исключительно благоприятную почву для идеалистических теорий. Уже в XVIII в. Ньютон считал, что бог должен время от времени вмешиваться, чтобы восстанавливать порядок в солнечной системе. В наши дни Эддингтон не поколебался написать в «Природе физического мира» по поводу индетерминизма явлений, к которому якобы приводят современные теории строения атома, следующие слова:

«Можно было бы на основании этих аргументов, заимствованных у современной науки, в заключение сказать, что, начиная с 1927 г., религия стала приемлемой для здравого научного ума. Если подтвердится наше предположение о том, что 1927 г. оказался свидетелем окончательного исключения Гейзенбергом, Бором и Борном и другими строгой причинности, то этот год откроет, несомненно, одну из самых крупных эпох в развитии научной мысли». Не следует предполагать, что речь идет о преходящем и единичном заблуждении. Мы могли бы без труда найти в статьях и книгах ряда современных ученых десятки весьма многозначительных высказываний, полностью подтверждающих справедливость суровой критики некоторых работ ученых капиталистических стран на конференции 1948 г. в Ленинграде, о которой мы говорили в предыдущей главе. При обзоре различных проблем, особенно обсуждаемых в настоящее время, нам придется встретиться и с другими вещами, достойными удивления.

Многим нашим современникам кажется, что вопрос о том, могут ли быть обитаемыми другие небесные тела и, в частности, другие планеты и может ли жизнь принять там такие же развитые формы, как и на Земле, поднят прежде всего фантастической литературой.