Шестьдесят рассказов - Дональд Бартельми

* * *

Я стоял на площади, где погиб мой отец, и расспрашивал проходивших мимо людей, не видел ли кто-либо из них недавнее происшествие, а если нет, то не знают ли они кого-либо, кто видел. Меня не оставляло горькое ощущение тщетности всех этих стараний. Даже если я найду человека, чей экипаж раздавил моего отца, что я ему скажу? «Вы убили моего отца», — «Да, — скажет аристократ, — но он выбежал прямо под копыта лошадей. Мой кучер пытался остановиться, но все произошло слишком быстро. Что-либо сделать было не в силах человеческих». А затем, возможно, он протянет мне кошелек, набитый деньгами.

* * *

Человек, сидящий посреди кровати, очень похож на моего отца. Он плачет, по его щекам струятся слезы. Видно, что он чем-то огорчен. Глядя на него, я понимаю, что тут что-то не так. Он извергает слезы как пожарный гидрант с отшибленным краном. Его жалобные вопли заполняют весь дом, рвутся наружу. Вконец расчувствовавшись, я прижимаю руку к груди и говорю: «Отец». Это ничуть не отвлекает его от стенаний, которые то взмывают оглушительным визгом, то спадают до детского хныканья. Его диапазон огромен, его амбиции соизмеримы с диапазоном. Я снова говорю: «Отец», но он вчистую меня игнорирует. Бежать нужно отсюда, бежать, не знаю только — сейчас или чуть позже. Иногда он затихает, становится серьезным и суровым. Я держу входную дверь открытой и стараюсь, чтобы между мной и дверью не было никаких препятствий, мой «мустанг» ждет с заведенным мотором. Но вполне возможно, что совсем и не мой это отец сидит там и плачет, а чей-то чужой. Отец Тома, отец Перси, отец Пэта, отец Пита, отец Пола. Надо использовать какой-нибудь тест, анализ речевого спектра или

* * *

Мой отец подбросил свой клубок. Оранжевая шерсть

зависла между кроватью и потолком.

* * *

Мой отец внимательно изучает блюдо с розовыми глазированными кексами. Затем он тычет большим пальцем в верхушку одного кекса, другого. Кекс за кексом.

По лицу каждого кекса расползается широкая улыбка.

* * *

Затем некий человек рассказал, что он слышал, как два других человека обсуждали этот несчастный случай. В лавке. «В какой лавке?» Человек показал мне ее, это была мануфактурная лавка, расположенная на южной стороне площади. Я тут же пошел в лавку и приступил к расспросам. «Так это что, твой, что ли, был отец? Да уж, ловкость у него была еще та», — откликнулся из-за своего прилавка продавец. Однако стоявший неподалеку покупатель (хорошо, даже элегантно одетый господин с золотой цепочкой, свисающей из жилетного кармана) был совершенно иного мнения. «Во всем виноват кучер, — твердо сказал этот господин. — Он просто не дал себе труда придержать лошадей», — «Чушь, — сказал продавец, — да ни в жизнь бы он не смог. Вот если бы твой отец не был пьяным…» — «Он не был пьян, — сказал я, — Я прибыл на место происшествия почти сразу и точно знаю,

что от него не пахло спиртным».

* * *

Это правда. Сотрудник полиции, приехавший ко мне с печальным известием, согласился подвезти меня к месту происшествия. Я склонился над чуть не в лепешку раздавленным отцом и приложил свою щеку к его щеке. Его щека была совсем холодная. Спиртным от отца не пахло, зато кровь из его рта измазала воротник моего пиджака. Я спросил стоявших вокруг людей, как это все случилось. «Его переехало каретой», — ответили люди. «А кучер остановился?» — «Нет, он хлестнул лошадей, промчался до конца улицы, а затем свернул за угол, к Новой Королевской площади», — «А вы не знаете, случайно, чья карета…» — «Нет, — сказали они, — не знаем». Я занялся предпохоронными хлопотами. И только несколькими днями позднее у меня появилась мысль найти ехавшего в карете аристократа.

* * *

За всю свою жизнь я ни разу не имел дела с аристократами, я даже не знал, в какой части города проживают они в своих огромных домах. Так что даже найди я кого - либо, кто видел происшествие и сумел бы опознать аристократа, сидевшего в экипаже, даже тогда передо мной встала бы другая задача: найти дом этого аристократа и получить туда доступ (и даже в таком случае — а вдруг он будет в отлучке? Скажем — за границей).

— Нет, — сказал господин с золотой цепочкой, — во всем виноват кучер. Даже если ваш отец был пьян — я не знаю, так оно или не так, потому что не обладаю на этот счет никакой информацией, — но даже если ваш отец и вправду был пьян, это совсем не снимает вины с кучера, который мог бы сделать для предотвращения несчастного случая гораздо больше. Карета протащила его добрые сорок футов.

А ведь и правда — я сразу заметил, что одежда отца изодрана весьма характерным образом.

— И вот еще что, — сказал продавец, — не ссылайтесь, пожалуйста, на меня, но я хорошо запомнил одно важное обстоятельство. На кучере была сине-зеленая ливрея.

* * *

Он — чей-то отец. Насчет этого нет никаких сомнений. Седина в волосах. Одутловатое лицо. Сутулые плечи. Дряблый живот. Слезы. Слезы. Слезы. Слезы. И опять слезы. Судя по всему, он не намерен сворачивать с этой слезистой стези. Все имеющиеся факты ясно указывают, что он запрограммирован на рыдание. Подумает о чем-нибудь, все равно о чем, — и тут же рыдает. О люди, люди! Но мне-то чего здесь сидеть? Зачем смотреть? Зачем медлить? Почему я не бегу? Зачем подвергаю себя? Я мог бы находиться в ином месте, читать книгу, смотреть телик, засовывать большой корабль в маленькую бутылочку, отплясывать «свинью». Мог бы толкаться по улицам, щупать одиннадцатилетних девочек, одетых в солдатские обноски, они здесь тысячами, неотличимые друг от друга, как грошовые монетки, я мог бы… Ну почему, почему он не встанет, не приведет в порядок свою одежду, не вытрет лицо? Он старается поставить нас в неловкое положение. Ему нужно внимание. Он пытается вызвать к себе интерес. Возможно, он хочет холодный компресс на лоб, возможно, он хочет, чтобы его держали за руку, чтобы ему растирали спину, разминали шею, чтобы его ласково похлопывали по запястью, умащивали его локти драгоценными маслами, расписывали ногти на его ногах миниатюрными изображениями Господа, благословляющего Америку. Не буду я этого делать.

* * *

Лицо моего отца обвязано красной банданой, я не вижу ни носа его, ни рта. Он вскидывает правую руку, направляет на меня водяной пистолет и говорит: «Руки вверх».

Однако сине-зеленая ливрея — далеко не редкость. Синий сюртук с зелеными брюками или наоборот; увидев кучера, одетого в такую ливрею, я не обратил бы на него особого внимания. Ну да, конечно, по большей части ливреи бывают либо синие с охристо-желтым, либо синие с белым, либо синие с синим же, но чуть потемнее (для брюк). Но в наши дни совсем не редкость слуга, по - обезьяньи копирующий более утонченную цветовую комбинацию, используемую его хозяином. Я встречал на лакеях даже красные брюки, хотя раньше, по неписаному, но строго выполнявшемуся соглашению, красные брюки были исключительной привилегией аристократов. Так что цвета кучерской ливреи не имели такого уж большого значения. И все же лучше иметь что-то, чем ничего. Теперь я могу бродить по городу, особенно по конюшням, винным лавкам и прочим подобным местам, устремляя внимательный, настороженный взгляд на ливреи собирающихся там лакеев. Вполне возможно, что далеко не один господин благородного происхождения одел свои слуг в синие с зеленым ливреи, однако, с другой стороны, крайне сомнительно, чтобы таких господ нашлось хотя бы полдюжины. Так что в действительности продавец из мануфактурной лавки снабдил меня хорошим ключом, если только иметь достаточно энергии, чтобы неутомимо идти по следу.

* * *

А вот мой отец, он стоит рядом с необыкновенно большой собакой, рост которой в холке никак не меньше десяти пядей. Мой отец прыгает на собаку и садится на нее верхом. Мой отец ударяет большую собаку каблуками в ребра.

— Пошел!

* * *

Мой отец исписал белую стену цветными мелками.

* * *

Стук в дверь застал меня на кровати. Это была та самая маленькая девочка, которой я дал конфет, когда еще только начинал свои поиски аристократа. Вид у нее был испуганный, но решительный, и я понял, что она имеет для меня какую-то информацию.

— Я знаю, кто это был, — сказала она. — Я знаю, как его звать.

— И как же его звать?

— Сперва вы должны дать мне пять крон.

К счастью, в моем кармане были как раз пять крон, приди она в этот же день, но попозже, после того, как я бы поел, мне было бы нечего дать ей. Я вручил ей деньги, и она сказала: «Ларе Бэнг».

Я посмотрел на нее с некоторым изумлением.

— Не странное ли это имя для аристократа

— Это его кучер, — сказала девочка. — Имя кучера -

Ларе Бэнг. Потом она убежала.

* * *

Услышав это имя, и звуком своим, и видом грубое, вульгарное, ничуть не лучше моего собственного, я был охвачен отвращением, желанием бросить всю свою затею несмотря даже на то, что за клочок информации, принесенный девочкой, я уплатил мгновение назад пять крон. Когда я искал его и он оставался еще безымянным, он, этот аристократ, и, по экстраполяции, его слуги казались уязвимыми: ведь они же — в конце концов — действительно совершили преступление — или нечто вроде-и должны понести за него ответ. Мой отец мертв, их ответственность или, по меньшей мере, причастность неоспорима. И пусть они суть аристократы либо слуги аристократов, все равно должно искать общего для всех правосудия, все равно можно требовать, чтобы они возместили, хоть в какой-то мере, ими содеянное. Теперь, получив имя кучера и находясь в результате значительно ближе к его хозяину, чем раньше, когда единственным моим ключом была синяя с зеленым ливрея, я испугался. Ибо, если подумать, скорее всего этот неизвестный аристократ — очень влиятельное лицо и не в его обычаях держать ответ перед людьми, подобными мне; действительно, его презрение к людям, подобным мне, столь велико, что когда один из нас, в безмерной своей глупости, оказался на пути его экипажа, аристократ сшиб его с ног, или дозволил своему кучеру сделать это, протащил его по булыжникам около сорока футов, а затем безмятежно продолжил свой путь к Новой Королевской площади. Человек подобного рода, рассуждал я, вряд ли воспримет благодушно то, что я собираюсь ему сказать. Вполне возможно, не будет никакого кошелька с деньгами, не будет даже кроны, даже эре. Скорее произойдет совсем иное: отрывистым, нетерпеливым кивком головы он спустит на меня своих слуг. Я буду избит, возможно — умерщвлен. Как мой отец.