Рембрандт должен умереть - Леонид Бершидский

На часах всего восемь с минутами. Кажется, это самый длинный день в моей жизни, думает Штарк. И один из самых странных – это тебе не за столом в банке штаны просиживать и не кота пасти в холостяцкой квартире. За последние двенадцать часов он заново обрел любовь всей своей жизни, видел утраченные полотна Рембрандта, Вермеера и Мане, неумело пытался следить за любимой женщиной, нашел в занюханном мотеле никак не меньше пяти миллионов долларов наличными в двух валютах, затолкал их в спортивную сумку и вот теперь едет в бар возле стадиона обмывать добычу. Могло бы все закончиться ужином у итальянской мамы, но простите, миссис Молинари, сегодня я следую дорогой безальтернативности, и она ведет не к вам.

В половине девятого он уже потерянно оглядывается по сторонам в «Каск-н-Флэгон». И замечает, как Софья весело машет ему рукой – будто ей все равно, с какими новостями он приехал. Надо все-таки спросить у нее, чей это фургон, решает Штарк.

Вместо того чтобы подсесть к Софье, он машет ей в ответ: нельзя надолго оставлять деньги в фургоне. Когда она поднимается, взваливает на плечи увесистый рюкзак – собралась в дорогу, умница! – и начинает пробираться в его сторону, Штарк пулей вылетает из бара и бежит к фургону. Слава богу, всё на месте!

Забравшись на переднее сиденье, Софья безразлично окидывает взглядом багаж.

– Денежки, – констатирует она.

– Я даже не знаю, сколько там, но был один «дипломат» с долларами и два, набитых купюрами по 500 евро.

– Должно быть шесть миллионов долларов, – спокойно отвечает Софья, будто оперирует такими суммами каждый день. – Правда, ни про какие евро мы не договаривались.

– В кейс влезает миллиона два с половиной такими купюрами, – отвечает Штарк. – Доллары мы бы на себе не унесли.

– Понятно. Ну что, считать будем? Какой дальнейший план, господин банкир?

– Ты, наверное, должна отдать долю своей Лори? А потом нам нужна другая машина. И надо выбираться отсюда, не оставляя следов по дороге. Федяева, похоже, арестовали. А твою долю денег мы попробуем… ну, отмыть.

– Как это?

– Я свяжусь с другом в Москве, он поможет. Наверное.

– Друзья у тебя те еще, – улыбается Софья.

Поплутав по центру города в белом фургоне, они находят Интернет-кафе. Софья идет первой, чтобы по «Скайпу» договориться о встрече с Лори. Вернувшись, сообщает, что та будет через полчаса и избавит их от белого фургона: обменяет его на свою машину, на которой можно ехать куда глаза глядят.

– Слушай, так чей это все-таки фургон?

– Одного знакомого. Он мне помог сегодня запутать твоего Молинари.

У Штарка остались вопросы, но задавать их сейчас не время. Иван берет с собой рюкзак, а вэн с остальными деньгами оставляет на Софью.

– Запрись, пожалуйста, изнутри, – просит он и бежит в кафе, провожаемый ее смехом.

Московский друг, которому Иван звонит опять же по «Скайпу», – Виталя Коган.

– Ты где? – спрашивает председатель правления «АА-Банка», услышав его голос.

– В Бостоне, ты же в курсе, разве нет?

– Да, да, в курсе. На всякий случай спросил.

– Виталя, тут надо большую сумму наличных провести через банк. Знаешь кого-нибудь, кто может сделать?

– Это связано с тем делом? Ну, с замминистра?

– Да, с каким же еще…

– Позвони тогда мне опять через полчаса.

Бессмысленно поблуждав по Интернету – выходить, а потом возвращаться как-то странно, – Иван снова набирает номер своего начальника.

– Счет на имя твоей подруги открываем на Би-Ви-Ай, деньги отвезешь по адресу в Бостоне, сейчас продиктую.

– Во как, ты и про подругу знаешь, – удивляется Иван, записав адрес. Вдруг, поднимая глаза от клочка бумаги – телефон и айпод у него выключены и лишены сим-карт, – он видит легкую на помине Софью: как ни в чем не бывало она усаживается рядом с ним.

– Как же мне не знать про твою Софью, – смеется Коган в Москве. – А сам мне, сукин сын, никогда про нее не рассказывал!

– Он у нас такой, скрытный, – отвечает за Ивана Софья.

– Ну ни фига себе! – Коган хохочет. – Что ж ты не сказал, что она рядом? Рад познакомиться, хоть и заочно.

– Софья, ты зачем все бросила? – шепчет Иван, пока она любезничает с Коганом. Она отмахивается; скоро Иван наконец заканчивает разговор.

– Да успокойся ты, все в порядке. Лори приезжала, оставила свою развалюху. Я ей отдала ее долю – мы положили обратно в кейсы, хотя что она будет делать с этими дурацкими евро, ума не приложу. Ну, придумает что-нибудь.

– А твоя доля где?

– В твоем рюкзаке.

– Там только шестьсот тысяч! Это – за твои двадцать лет?!

– Нам с тобой хватит, верно же?

– Нам с тобой эти деньги вообще не нужны. – За годы жизни с котом Иван накопил неплохую «подушку безопасности» – Коган платил ему достойные бонусы, а Штарк не слишком авантюрно, но и не так уж банально инвестировал то, что откладывал.

– Ах да, ты же у нас банкир. А я, знаешь, не избалована деньгами. Да и как-то ни к чему они. Детей у нас с Савиным не получилось, – тут Иван вдруг понимает, что даже не задал ей вопрос про детей, – а самой мне ничего и не нужно.

– Так зачем ты вообще в это ввязалась? Если не из-за денег?

– Ну я же говорила тебе, Лори попросила ей помочь. А там уже было не выпутаться. Не было другого выхода.

Иван кивает: вот это ему понятно. Да и вообще, что толку теперь обсуждать мотивы и резоны: надо думать о том, как выбираться отсюда. В сущности, миссия, которую поручил ему Федяев, выполнена, пусть и не без мелких косяков вроде ареста самого клиента.

Интересно, вспоминает вдруг Иван, а что же Молинари? С одной стороны, он сыграл свою роль в возвращении картин, то есть его мечта сбылась. С другой – сейчас он должен быть напрочь сбит с толку. Наверняка думает, что картины не вернутся-таки в музей. Что ж, узнает из газет, как все. Как и мы с Софьей.

Приехали. Бруклайн, Гарвард-стрит. Не хватает только руской вывески «Прачечная». Кажется, в этих местах я сегодня уже был, думает Штарк устало.

14. Девочка среди стрелков

Амстердам, 1642

– Мне не видно в окно твою картину, – жалуется Саския. – Ты бы повернул ее хоть на время, чтобы я видела.

– Тебе все равно нельзя вставать. Поверь мне на слово, это окончательный портрет. Такой, что не надо больше портретов.

– Не могу понять, ты шутишь или серьезно, – говорит она немного плаксиво. Последнее время глаза у Саскии все время на мокром месте, а улыбается она, только когда ей приносят маленького Титуса. И совсем редко, да и то как-то грустно, – Рембрандту.

– Серьезнее некуда. На этот раз я сказал про купцов города Амстердама все, что про них стоит говорить. И хорошее, и плохое.

– И больше не будешь писать портретов?

– Не стану зарекаться, Саске, – Рембрандт качает головой. – Ты же видишь, мы тратим уйму денег. Я и за дом до сих пор не расплатился. А теперь еще твой кузен Хендрик объявил себя несостоятельным, а он ведь был нам должен тысячу флоринов – мы уже не получим их назад.

– Почему ты не хочешь взять мои деньги? Все равно я скоро умру, и они будут твои.

Она часто и совсем буднично говорит о своей скорой смерти. Доктор Тюльп – тот самый, для которого Рембрандт написал когда-то сцену в анатомическом театре, сделавшую сыну мельника имя в Амстердаме, – тоже деликатно предупредил, что болезнь Саскии чрезвычайно серьезна. Да это и без него заметно. Приступы кашля повторяются все чаще, пятна крови на платке становятся все больше. Но, говоря с ней, Рембрандт никогда не признает очевидное.

– Ты поправишься, – отвечает он. – А твои деньги – это деньги Титуса.

Сыну уже семь месяцев. Ни один из их детей не прожил так долго, а Титус здоров, вовсю болтает на своем непонятном языке и больно таскает мать за волосы цепкими ручонками. Саския знает материнским знанием, что Титус не умрет в младенчестве, – так она чувствовала задолго до его рождения, что будет мальчик. У Рембрандта нет ее шестого чувства: он суеверно сторонится младенца, не рисует его, редко берет на руки, словно боится навредить, уронить, поломать. Он понимает, что это последняя возможность, отпущенная им с Саске.

– Я не поправлюсь. – На этот раз Саския не готова принять его обычные возражения. – Ты должен знать, что я не поправлюсь. Перестань обманывать меня и себя.

Рембрандт опускается на колени у кровати.

– Я хочу умереть раньше тебя, Саске. Без тебя я не представляю себе жизни.

– Я не хочу, чтобы ты так говорил. – Ее слезы высохли. Это серьезный разговор, а не попытка вызвать жалость, понимает Рембрандт. – Я хочу, чтобы ты начинал строить другие планы. Посмотри на Гертье, она явно видит в тебе мужчину. Она хорошо заботилась бы о тебе. К Титусу она уже относится как к своему ребенку.

– Гертье? Да ты хоть понимаешь, что говоришь? – Его гнев – не вполне искренний. Конечно, он заметил, что кормилица Титуса смотрит на него по-особенному. И она хороша собой, хоть совсем не так, как Саския. Гертье Диркс – вдова, здоровая, сильная провинциалка из бедной семьи, привыкшая к тяжелой работе и повиновению. Большие руки, резко очерченный, крупный рот, крутые бедра…