Смог - Павел Луговой
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В кабинете, где уединялись с Андреем Степановичем, успели уже они «прихлопнуть рюмашинского», да не по разу прихлопнуть, так что оба теперь обильно потели, дышали шумно и с присопом, а говорили громко и без претензии быть услышанными и понятыми.
— А вот и Лиза, доченция моя единоутробная! — возвестил Андрей Степаныч, силясь подняться из кресел, что, однако, ему удалось далеко не сразу. — Во всей прелести юных лет своих.
— Неземная! — прогудел из своего кресла Пал Дмитрич, тоже делая поползновения подняться к Лизиной ручке. — Неземная красота дочери вашей, Степан Андреич.
— Хороша ли была дорога, Павел Дмитриевич? — произнесла Лиза, стараясь не глядеть в осоловелые глазки своего почитателя и даже единым воздухом с ним не дышать и силясь быть хотя сколько-нибудь вежливою.
— К вам, Афродита! — возрокотал конезаводчик. — Квам бене диксит, как говорится у латынян… К вам все дороги хороши, несравненная!
Таки, с трудом, выбравшись из кресел, неверным шагом приблизился он к Лизе, распространяя вокруг дыхание крепкой вишнёвой наливки, в коих была Варвара Сергевна большая мастерица. Не замечая Лизиной гримаски, припал к ручке её и долго не желал отлепиться, отчего едва не сделалось ей дурно.
— Мёд! — воскликнул, отлепившись. — Мёд и амбра небесная!
— Доченция моя единоутробная! — провозгласил Андрей Степаныч. — Порода! Хлобышевы, мать их ети!
Пал Дмитрич между тем припал к ручке уже Варвары Сергевны и раскачивался в лобзании ровно на минуту дольше, так что Лизонька подумала уже, что он — слава богу! — уснул.
— Нектар! — возрокотал конезаводчик, отпав от руки Лизиной матушки. — Нектар и мускус!
— Жена моя единоутробная! — возвестил Андрей Степаныч. — Порода, блядь! Такая уж блядская порода!
— Ах, папенька! — воскликнула Лиза, вспыхивая. — Как можно!
— Андрей Степаныч! — загорелась лицом и Варвара Сергевна. — Да ты пьян вчистую, отец мой!
— Цыц! — махнул на неё рукой благоверный супруг её, сурово сдвигая брови и смотря почему-то мимо — на подсвечник, что тускло бронзовел на столе.
Андрей Степаныч, доложу я вам, был человек незлобливый, смиренный и даже отчасти безвольный. Но то — в трезвом виде. А после пятка «рюмашинских» наливки превращался он порой в Зевеса, Цербера и Посейдона в одном лице, и будучи в сем неосознаваемом и бессознательном троеличии, мог быть воистину грозен.
— И то! — кивнул конезаводчик, вослед Андрею Степанычу глядя на тот же подсвечник. — Баба должна знать своё место.
— О чём хотели вы говорить с дочерью нашей, любезнейший Пал Дмитрич? — спросила Варвара Сергевна, дабы поскорее избавить Лизу от необходимости дышать сожжённою в дыханиях конезаводчика и отца наливкою.
— Афродита! — немедленно возрокотал Верховецкий. — Всё к ногам твоим!
При сих словах сделал было он попытку раскланяться, но не удержался в дерзновенном своём поползновении и повалился на колени. Лиза испуганно отпрянула в неожиданности и даже охнула.
— Всё к ногам твоим! — рокотал Верховецкий. — К ножкам белым…
— Доченция моя единоутробная! — Андрей Степаныч порывисто обнял Лизу за талию, шатаясь, едва не уронил её на Верховецкого, припал ко щеке её мусолящим пьяным поцелуем.
— Папенька! — поморщилась Лиза, конфузясь и вырываясь из слабых объятий его. — Папенька, вы пьяны.
— Доченция, — Андрей Степаныч сочно припал к Лизиной шейке. — Обожаемая моя, единоутробная.
— Да полно вам, Андрей Степаныч, — вступила Варвара Сергевна. — Давайте уже о деле говорить.
— Да, о теле! — возревел Пал Дмитрич. — О теле!
— А что тело, — неуверенно посмотрел в его сторону Андрей Степаныч, пытаясь нащупать взглядом лицо конезаводчика. — Тело — сахар! Порода, блядь! Хлобышевы, блядь!
Одним дерзновенным рывком он разорвал тонкий муслиновый лиф на Лизиной груди. Жалкими лохмотьями повисли кружева, обнажая лилейно белую плоть. Лиза охнула, прикрыла хрупкими ручками выпавшую грудку, увенчанную розовым цветком юного сосца.
— Тело — сахар! — повторил Андрей Степаныч, разымая Лизины руки, поворачивая её белой округлостью под туманный взор конезаводчика.
— Постыдился бы, отец мой, — холодно попеняла Варвара Сергевна супругу. — Да и платье-то к чему было рвать.
Пал Дмитрич меж тем поднялся с колен, что стоило ему многих усилий, проклятий и чертыханий, кои приводить здесь будет неприлично, и шишки, набитой на лоб в одну из неудач.
Поднявшись, он подшагнул к Лизе, расплывчато озирая плоть её, дрожа рыжею бородою своей и восторженно облизывая губы. Нос его, багровый и покрытый мельчайшею фиолетовой сеточкой сосудов, был вблизи угреват и сопел ужасно. Лиза представила себя в постели рядом с этим человеком и ей сделалось дурно.
— Богиня! — возрокотал конезаводчик. — Афродита! Всё к ногам твоим!
— Значит ли это, любезный Пал Дмитрич, что сию минуту делаете вы Лизоньке предложение? — подвела к теме Варвара Сергевна.
— А то! — просопел жених. — Варвара Андревна… Лизавета Сергевна… А не пойти ли нам в кулуары…
— В кулуары! — с ликованием поддержал Андрей Степаныч. И, оборотясь к супруге своей: — Идёмте в кулуары, благоверная моя. Оставим молодых наедине.
— Ты уж совсем без ума от вишнёвой-то, отец мой, — остудила его Варвара Сергевна. — Ещё и предложение не сделано.
— Я с готовностию! — просопел конезаводчик, извлекая из кармана большой и толстый бумажник, набитый ассигнациями. — Говорите ваше слово.
Лизе сделалось так стыдно и зябко и жаль себя и папеньку и маменьку, что она тут же и расплакалась.
— А-а, — махнул рукой Андрей Степаныч удивлённому взгляду жениха. — От счастия. Исключительно, Пал Дмитрич, от счастия, известное дело. Какая невеста не кропила платья своего сладкими слезами подвенечной радости!
— Вот, — пробубнил жених, изымая из пахнущего кожей бумажника пачку радужек и вкладывая их в руку Варваре Сергевне. — Здесь много. Это так, мелочь. На конфекты невесте, на парфюм, на порты и что там ещё надо… Цветок невинности сорвать, меж ног алеющий и пряный…
— Цветок, — подхватил Андрей Степаныч, не обращая никакого внимания на Лизины слёзы и полез рукою ей под платья. — Сейчас и сорвём… У нас без обмана, Пал Дмитрич… Хлобышевы, мать их ети! Порода…
— Папенька!
