Зеленый папа - Мигель Астуриас

— Почему вы не скажете сразу, мистер Мейкер Томпсон, что аннексия уже произведена? — спросил сенатор от Массачусетса.

— У нас в руках причалы, железнодорожные пути, земли, здания, источники, — перечислял президент, — имеет хождение доллар, говорят по-английски и поднимают наш флаг. Не хватает лишь официальной декларации, а об этом мы позаботимся.

Белый вкрадчивый орангутанг, эксперт по аннексиям, запихнув пальцами ворсинки золотистого мха за воротничок, вставил изумрудный монокль в леденцовый глаз и стал искать в книжечке, вынутой из портфеля, номер телефона, который дал ему для экстренных случаев государственный секретарь.

Allons, enfants de la Patrie…[59]

Напевая, он подошел к зеленому телефону, для которого нет ни расстояний, ни помех.

Сияние его золотых коронок летело по проводам вместе со словами, когда он испрашивал аудиенцию у высокого должностного лица. Монокль, раскачиваясь, стукался о жилет; оголенный глаз-леденец терялся где-то высоко на жирном лице, а еще выше поблескивала лысина, присыпанная пухом цвета гусиных лапок.

На обратном пути каблуки Мейкера Томпсона победно грохотали; он шел, пуская ко дну этажи. Но он имел на это право.

Он имел право попирать ногами процветающий Свинополис, где за каждой дверью сидел свой Зеленый Папа. Пятнадцать лет в тропиках, а в перспективе — аннексия на берегах Карибского моря, превращенного в озеро янки. Пятнадцать лет плавания в поту человеческом. Чикаго мог гордиться своим сыном, который ушел с парой пистолетов и вернулся потребовать себе место в ряду императоров мяса, королей железных дорог, королей меди, королей жевательной резинки.

Сэр Джо Мейкер Томпсон — так звался бы он, если бы родился в Англии, как сэр Фрэнсис Дрейк, и замер бы город, взирая на его шествие под зелеными знаменами — зелеными листами бананов, в окружении факелов-кистей из золота, золота, более дорогого, чем само золото, и центральноамериканских рабов, голоса которых жалобны, как крик водяной птицы. Родившись же в Америке, в Чикаго, он должен был довольствоваться услугами агентств печати, которые поместили на страницах газет среди заметок об убийствах, ограблениях банков и сенсационных рэкетах сообщение о прибытии одного из банановых королей.

Он свернул с Мичиган-авеню, места свидания мировых крезов, и углубился в лабиринт кварталов, где улицы похожи на зловонные длинные кишки, из которых вываливаются прохожие, не совсем переваренные нищетой жизни, ибо они тут же ныряют в другие улицы-кишки и снова появляются в каких-то переулках. Чикаго: с одной стороны — мраморная величавость, фасад огромного проспекта, с другой — мир трущоб, где нищий люд не люд, а мусор.

Мейкер Томпсон искал свой квартал, свою улицу, свой дом. Кто-то другой жил в его доме. Пятнадцать лет. Люди. Те же люди с другими лицами или те же лица у других людей? Он задержался на углу, где когда-то стояла проститутка, запустив руки — летучие мыши — в нечесаные волосы. Напившись, она обычно рассказывала всем о загадке «Божественной Марии», шхуны, которая отправилась из Нью-Йорка в Европу с одиннадцатью моряками, женой капитана и хребенком, тринадцать было на борту. Спустя девять дней один английский корабль встретил шхуну в открытом океане — она не отозвалась на сигналы; тогда был спущен бот. Поднявшись на шхуну, матросы никого на ней не нашли: безмолвное, вымершее судно качалось на волнах. Все было в порядке, все на месте. Шлюпки на шканцах, паруса на мачтах, белье развешано на палубе, штурвал и компас в исправности, на баке — котелки матросские с едой, в каюте — швейная машина, под иглой — детская одежда, а в судовом журнале — отметка, сделанная двое суток назад… Теперь и женщины этой тоже нет, ее в конце концов прозвали «Божественной Марией». Осталось только воспоминание о ее гнусавом от дурной болезни, скрипучем голосе, вопрошавшем у звезд и полисменов о том, куда пропали тринадцать человек, о которых никто не знал ничего, ничего.

Мейкер Томпсон открыл глаза, телефонный звонок буравил уши, вставать с постели не хотелось… Алло!.. Алло! Проклятый аппарат!.. Алло… Алло!.. Коммутатор отеля соединил его с Новым Орлеаном. Дочь в Новом Орлеане? Аурелия в Новом Орлеане?.. Она только что прибыла и просила его по дороге обратно в тропики заехать к ней повидаться и поговорить.

Сна как не бывало. В голову пришла мысль, что молодой археолог с зеленоватыми глазами и. лицом португальца-янки каким-то образом причастен к приезду дочери. Он соблазнил ее, а теперь, наверно, хочет ударить по рукам с отцом — Мейкер Томпсон, улыбнувшись, поправил себя, — хочет аннексировать ее; аннексия — самая выгодная сделка, а чтобы ускорить» события, он подослал ко мне эту растяпу. Пусть женятся. Богатые ведь сходятся и расходятся, когда хотят. Это не проблема. Проблемы возникают, когда хотят жениться или развестись, не имея денег. Современная любовь — это, в общем, любовь-бизнес, а когда, как было у него с Майари, любовь перестает быть бизнесом, она превращается в безумство, которого не терпит земля, которое чуждо роду человеческому. Аурелия — хозяйка того, что оставила ей мать, хозяйка доходных земель, акций «Платанеры» и солидного банковского счета — тысяч на триста долларов, не меньше, — и он что-то пронюхал, этот ученый мозгляк: ковыряясь в своих монолитах, он все же предпочел им мой монолит, забросил барельефы Киригуа ради котировок Уолл-стрита.

Мейкер Томпсон зажег папиросу и развернул газету, принесенную камердинером. Листал, листал, потом с такой же скоростью метал обратно страницы этой бумажной катапульты, страницы с простыню величиной, ища сообщения о прибытии некоего Джо Мейкера Томпсона, возлюбленного сына своего города. Он чуть не обжегся горячим пеплом окурка.

Дым щипал глаза. Мейкер Томпсон высморкался. Еще один дымок вился над столом, где стоял завтрак. Слышалось журчанье воды, наполнявшей ванну. А па- рикмахер только что явился. И спас его. Фигаро его спас. Хоть бы уж раньше пришел!.. В руках у парикмахера трепетала газета, а на губах, привыкших к сплетням и лести, — слова восхищения, расточаемые ему, Мейкеру Томпсону, который стал важной персоной. Одним рывком он выхватил у парикмахера газету. Ага, вот здесь. И как он раньше не заметил! Его фотография в чикагской газете. Приятно! Лучшая газета Чикаго. Его изображение среди банкиров и дипломатов. Широкий лоб, густые волосы, сочные губы, умные глаза, а внизу имя: «Джо Мейкер Томпсон». «Green Pope»[60]. Чудесно, чудесно. «Green Pope». Он прочел, пожирая глазами статью, до конца, до последней строчки. Какое наслаждение обладать волшебным зеркалом! Это зеркало — пресса. Чудесное зеркало, где все меняется. На что годится глупая вода, по-идиотски отражающая реальный образ? А венецианское зеркало с глубокой фаской, которое ни на самую малость не исказит того, что отображает? Неужто полагали, что человек не додумается до нового зеркала, дивного зеркала — газеты, где отражение бывает лучше или хуже, но никогда не бывает истинным? И вот его фотоснимок, портрет, образ, глядящий из глубин реки, дыбившейся страницами: газеты — это бумажная река, она течет, смывает все на пути своем, уходит вслед за временем. Другие газетчики желают взять у него интервью. Другие зеркала. И снова фотографы. Фонтаны букв. Другие измышления, сказки о его подвигах на берегах Атлантики у перешейка, связывающего две Америки. Будто бы самый страшный осьминог, осьминог-ласточка, напал на него у берега Никарагуа. Он убил гада. Будто попал он в сеть для поющих рыб. Все его спутники уснули. В реку Мотагуа, надев наряд невесты, бросилась из-за него принцесса-майя…

Сельва. Крокодилы, пьющие особую воду. Воду, которая превращается в стекло. Самые ядовитые змеи. Гремучие, коралловые, науяки, тамагасы[61]. Леса жевательной резины. Индейцы-лакандоны. И вот — богатство. Хозяин плантаций, самых лучших в мире земель для банановых кустов, поднявшихся из зеленого пушка девственной почвы, там, где речной ил желт, как подсолнух, и где днем сверкают звезды в глазах черных пантер и пятнисто-золотистых кошек — оцелотов. Оцелоты не похожи на ягуаров, не кидаются на людей. Их там держат вместо собак. А еще они обладают дивным свойством выделять сладкую слюну янтарного цвета; индейцы собирают ее в маленькие сосуды и делают снадобье от солнечных ударов. Ну а миллионы?.. Однажды ночью, жаркой тропической ночью в него ударила молния. На мгновение он сделался пеплом, восстал из пепла молнией, и с этого момента все, к чему прикоснулись его руки, обратилось в золото. Не жалкой горстки вещей — многого, очень многого коснулся он. Раскаты грома утроили, удесятерили ему руки, эхом отдались в пальцах, чтобы он мог объять земли, где теперь миллионами ветвей зеленого золота раскинулись сказочные плантации бананов, которые так любят американцы. А из молнии он превратился в того, кем был теперь, — в Его Зеленое Святейшество, в Зеленого Папу. Зеленый Папа! Это прозвище, как хоругвь, несли продавцы газет по улицам Чикаго, по сотням и тысячам больших и маленьких улиц… Green Pope! На бирже Нью-Йорка, Парижа, всего мира повышались банановые акции: «Беру по 511! Беру по 617!.. 702!.. 809!.. Green Pope!.. Green Pope!..»