Праздник по-красногородски, или Легкая жизнь - Олег Афанасьев

Но парня что-то очень быстро развезло. Лицо сделалось красное, бессмысленное. Вдруг он принялся смеяться, поперхнулся, закашлялся, попробовал петь, еще больше закашлялся, поел снега и бросился в сугроб.

— Спать хочу!

Почему-то мне стало страшно. Чего доброго, на этой пустынной дороге все может кончиться раз и навсегда. Ведь мы выпили по целой бутылке водки. Так много я еще никогда не пил. И значит, скоро меня тоже развезет. Я крепко взял парня под руку и потащил быстро-быстро. Во рту у меня начало кровоточить, однако скоро я понял, что если буду тащить пьяного изо всех сил, то меня не развезет.

На полпути встретился старшина нашей роты. Старшина даже не понял, что я пил.

— Так! Дотащишь сам?

— Конечно.

— Смотри, я тебе верю. Не подымая шума, сдай ребятам его роты, пусть положат спать.

Уже показалась каша бухта и казармы, как повстречался и капитан Сероштан. Наши командиры живут в селе, у них там на квартирах семьи. Капитан тоже не заметил, что я пил. Представь, если тебе дернули зуб и ты по меньшей мере четыре километра пер на себе пьяного, хмель не берет. Капитан чуть ли не слово в слово просил меня о том же, что и старшина. Когда с ними один на один, они хорошие, все понимающие…

А здесь случается так. Стоит ясная погода. И вдруг шквальный ветер, молнии, гром, небо смешивается с землей, пальцы вытянутой руки не видать. Продолжаться такое может полчаса, а может и день, и два… И только капитан скрылся за поворотом, как заклубилось, засверкало, сделалась тьма непроглядная. Мой парень пришел в себя, закричал, вырвал руку, и его куда-то понесло. Меня тоже погнали порывы бури. Я упал на колени, но меня все равно несло. Я понял, что все же порядочно пьян, что если б был трезв, то смог удержаться на дороге. А так меня несло. Сначала был снег, потом лед, потом камни, наконец ослепительный удар, от которого задохнулся, мне показалось, внутренности у меня сорвались со своих мест и плавают в собственной крови.

Буря, к счастью, продолжалась недолго. И капитал, и старшина вернулись в отряд, подняли тревогу. Парня нашли с переломанной ногой в расселине на повороте дороги. Я, стукнувшись в той же расселине, прежде чем появилась помощь, спустился к воде и вдоль берега, пробираясь меж льдин и камней, дошел до казармы.

На другой день катер отвез того, с кем я напился, в госпиталь на материк, а мною занялось начальство. Ох, как меня прорабатывали. Государство, общество, долг, кричали мне. Я еле держался на ногах, остервенел и повел себя как истинная красногородская шпана.

— А мне начхать! Вы просто боитесь за себя. А я не боюсь. Как я могу отказать, если человек просит? Он ведь человек. Я тоже обязан быть человеком. Ничего я не боюсь.

Меня отпустили со словами: «Иди. Мы подумаем, что с тобой делать». Я поплелся к врачу и сказал, что меня, наверное, тоже надо в госпиталь, потому что внутри печенки-селезенки оторвались. Врач дал на неделю освобождение, и только после этого мне объявили пятнадцать суток гауптвахты с тем, что наказание отбуду, когда построят гауптвахту.

Потом со мной говорил старшина. Хорошо говорил:

— Если ты лучше других, после службы докажешь. А пока подчиняйся. Что ты нес? Вы боитесь, вам надо. Кому ты это говоришь? Во-первых, мы постарше тебя, а во-вторых, мы воевали… С нами тоже надо быть человеком.

И старшине и себе пообещал я быть благоразумным.

Вова, ты говоришь — свобода! Что это, позволь спросить, такое? Вернуться к тому состоянию, в котором мы пребывали до шестнадцати? Ну день, другой такой свободе будешь рад, а там скучно станет. И не согласен я, что армия и тюрьма — одно и то же. Нет здесь мрази, педерастов, каменных мешков и еще многого, о чем ты пишешь. И тоска у нас разная. Это самое главное. Мы хотим, отслужив, вернувшись домой, продолжить то, на чем остановились. Я, например, хочу снова достать то письмо вам и попробовать написать иначе. Об этом и тоска. То была моя жизнь, а теперь… служба. И у всех так. А к чему вернетесь вы? Ты?

Так и заканчиваю. Пиши. Твой друг Вадим».

* * *

В августе 57-го года прослуживший ровно восемь месяцев Вадим был вызван в канцелярию отряда.

— Твоя мать больна. Так как она нуждается в присмотре, а ты у нее один, то подлежишь освобождению от службы.

В несколько часов были выписаны документы, получены заработанные в летние месяцы деньги. От неожиданности он чувствовал себя беспомощным. Никто ничего толком объяснить не мог. Положение такое-то… статья такая-то… по болезни матери, как единственный сын… Он бежал на собирающийся отойти от причала буксир, когда его остановили и вручили письмо от матери. Распечатал он его уже стоя на корме буксира. Что-либо понять было невозможно. Какая-то знакомая врач лечила матери легкие, потом мать поцарапал за ногу «кит, которому давила «хвост». Нога заболела «от дома», «ходит она плохо и дают пенсию «за инвалидность». Перечитав письмо несколько раз, Вадим рассердился. Как «кит» мог укусить мать? Что это за «кит»? И все-таки стало легче. Как и всегда, материно письмо было очень жалостливое. Она всеми силами старалась довести до его сознания свои страхи: «Не заболей там, слушайся командира».

Домой он приехал по только что электрифицированной дороге. И поразило его это только тогда, когда вышел из вагона. На станции с сухими чистыми перронами стояла необычная тишина. Глянул вверх. Сложная сетка проводов красиво отчеркивала пространство, над станицей будто прозрачная крыша появилась. Догадался: паровозы не пыхтят, потому и тихо. Крепко сжав ремни полупустого рюкзака, вышел на привокзальную площадь. Посреди площади устроили большую клумбу, посадили елочки. Повернул налево, пошел через привокзальный сад. Деревья в нем, всегда закоптелые и чахлые, сделались почти роскошными. Опять результат электрификации: не только не пыхтят, но и не коптят паровозы. Поднялся на переходный мост и увидел свой район: Лензавод — побеленные желтым кирпичные стены, стеклянные и асфальтовые крыши цехов; Лендворец — серую квадратно-прямоугольную громадину с башней, с круглыми массивными колонками, с широкими ступенями; Ленгородок — темно-зеленую гору, сквозь буйную растительность выглядывали стены и крыши старых, в большинстве дореволюционной постройки, домов и хибар. Из всех троих, носящих имя Ленина, Лендворец, много лет стоявший черной обгорелой громадиной, был новостью. Отстроили. К левому углу его, как поганка, прилепилось небольшое двухэтажное здание, построенное, кажется, в войну, кажется, из обломков старого Лендворца.

Начинался вечер. В воздухе кружилась мошкара и над треугольной площадью, которую образовывали стены лензаводских цехов, Лендворец и сад из акаций, с писком носилось множество ласточек. Вадим пошел вдоль сада. Оттуда, из-под грибков кафе-мороженого, раздавались смелые пьяные голоса. В Москве только что закончился всемирный фестиваль молодежи, деревянное кафе, всегда голубое, было теперь расписано синими, красными, зелеными, белыми шарами, дугами, кубиками. Брусья садовых лавочек тоже были разноцветные. За кафе сидел на такой лавочке ленгородской дурачок Касим и пел:

Здесь, под небом чужим, я как гость нежеланный…

Он был пьян, и Вадима это поразило гораздо больше, чем тишина на станции. Раньше Каснма учили всяким блатным словечкам, просили исполнить «танец живота» — Касим катался в пыли, его шумно подбадривали, а потом: «Костя, открой копилку!» — в раскрытый Касимов рот бросали кто мелочь, кто окурки или камни. Железную дорогу электрифицировали, Лендворец восстановили, фестиваль на весь мир отгрохали и по этому случаю города разукрасили, а Касим научился пить.

Вдруг совсем рядом затормозил грузовик.

— Вадим!

За рулем потрепанного ГАЗ-51 сидел грязный повзрослевший Пака. Почему-то стесняющийся, дружелюбный, он отвез Вадима домой.

— Что ты знаешь о моей матери? Меня демобилизовали, чтоб за ней ухаживал.

— Не знаю… С ногой у нее что-то, около больницы видел. Но на вид нормально, шла потихоньку…

Машина у Паки была старая, вся дергалась, в кабине пыльно, изодранные сиденья накрыты промасленными стеганками. Но Пака явно гордился, что управляет таким сокровищем.

— А вы как?

— Кто вы?.. Остался я да Жорка Пупок. Остальные или сидят или служат. Мы тоже повесток ждем, вот-вот остригут. А так нормально. Рейс сделаешь — три пишешь. Клиент попадется — не отказываем. Наколдуем копеек — гуляем.

— Что случилось с Мишкой Татаркиным?

— А… Как тебя призвали, вышел. Заблатненный, не дай бог. У вас, говорит, скучно, там веселей. Через полмесяца в центре города вечером кто-то на него не так глянул, Миша красиво того стукнул и еще на три года загремел веселиться. Ох, Вадим! Сейчас порядки после декабрьского указа пошли. Кругом бригадмильцы. Чуть не так, на пятнадцать суток. Борьба со свинством. Пивные сносят. Мы в городе по подворотням с бутылками бегаем.