Газета Завтра 425 (2 2002) - Газета Завтра Газета

Когда-то Чаадаев писал В.А.Жуковскому, приглашал возвращаться из своего Баден-Бадена в Россию: приезжайте к нам пожить, да нас поучить, грамотка без учителей не водится, безначалие губит нас. "Все нынче толкуют у нас про направление: не направление нам надобно, а правление". Толстой был начальство. Он изменил представление о роли искусства, так что Платонов уже мог сказать, что впоследствии, и навечно, живой тайной мира займется искусство, а не наука, как обыкновенно считают.

ТИТ. Толстой — да. Чаадаева, кажется, не все признают в роли "начальника"?

Вполне чужда тебе Россия,

Твоя родимая страна!

Ее предания святыя

Ты ненавидишь все сполна.

И далее, что-то такое: Но ты е

ще не сокрушен; но ты стоишь, плешивый идол строптивых душ и слабых жен! Так кажется…

КОВРОВ. Стихи Языкова — форма признания, Чаадаев высоко ценил их: "Прекрасные стихи! Они показывали мне, как ярко пылает в авторе любовь к отечеству"; он не шутил. В других стихах ("Дай руку мне!"), обращенных к Константину Аксакову, Языков укоряет того:

Но ту же руку

Ты дружелюбно подаешь

Тому, кто гордую науку

И торжествующую ложь

Глубокомысленно становит

Превыше истины святой".

В "Счастливой Москве" механик Сарториус, отцовская фамилия которого Жуйборода, произносит тост в районном клубе комсомола за всех погибших измученных отцов, и музыканты играют старую песнь на стихи Языкова ("там за валом непогоды есть блаженная страна"). Перед смертью Языков спрашивал у своих друзей славянофилов "веруют ли они в Воскресение мертвых". Федоров пишет ("Что такое Россия"): вопрос казался им грубым, мужицким и из дружбы к Языкову они ("все эти Хомяковы, Аксаковы и проч.") поправили его в Оригеновом вкусе: "верят ли они в Воскресение душ" ("осужденном на пятом вселенском соборе"). Вот это словоблудие, считает Федоров, появилось в России во времена Екатерины II. К этой новой породе людей принадлежат и западники, и славянофилы, "между которыми нет даже различия". В "Чевенгуре" отец говорит сыну: решающие жизнь истины существуют тайно в заброшенных книгах несчитаемых и забытых сочинителей. Книжка Федорова вышла в г.Верном в 1906 г. тиражом 480 экземпляров.

Когда началась борьба с "космополитами", журнал "Коммунист" долбал Чаадаева, он был у нас главным космополитом. Платонов отреагировал ("Ученик лицея"):

"Варсонофьев. Ах, Франция! Я там буду!

Чаадаев. Ничего там существенного нету.

Варсонофьев. Как ничего нету? А где же тогда что-нибудь?

Чаадаев. Нигде... Лишь у нас на Руси есть нечто существенное, и я за честь считаю быть ее сыном."

А теперь уже совершенно не важно, что пишет журнал "Коммунист", академик Аверинцев, что скажут братья Ерофеевы, Бром Исаевич с Хиной Марковной, все нобелевские лауреаты и всея президенты, вместе взятые, потому что есть начальство, в ХХ веке Платонов сменил Толстого на этом посту. Хотя и был мало похож на Правителя и Учителя. В людях, а также в козах, собаках и курах, в траве и во мху он видел нечто важное и таинственное, чего нет в нем самом.

ТИТ. Может быть, поэтому в год столетия Платонова в "толстых" литературных журналах: "Новом мире", "Знамени", "Октябре", "Нашем современнике", "Москве", "Дружбе народов", "Звезде" в течение всего года была опубликована только одна статья о Платонове — в августовском номере "Нашего современника"?

КОВРОВ. Это нормально, Чехова даже в Союз писателей не приняли.

ТИТ. Кого же туда приняли?

КОВРОВ. Короленко убедил Чехова, что не состоять в Союзе — неприлично, что это одна формальность: нужно заявление в Союз, и через две недели вы будете избраны. Чехов послал официальное заявление, но ответа не получил, Комитет (по-нынешнему секретариат, решение которого впоследствии утверждалось общим собранием) был против. В архиве Союза писателей отсутствуют только те протоколы Комитета и общего собрания, на которых обсуждалась его кандидатура. Тогда членами Союза стали известные литераторы Каразин, Лесман, Юдницкий, всего тринадцать человек. В дневнике Суворина указана следующая причина: члены Союза считали, что Чехов описывает своих героев не в том виде, как следует. Из-за мировоззрения и не приняли. Особенно всех возмущали "Мужики": никто из крестьян не употребил ни одного сочного русского слова; да и вороны, кричащие Волге: "голая", в "Попрыгунье",— вряд ли находка. На этом фоне решение Литературного института организовать пункт обмена валюты в квартире Платонова вполне традиционно для литераторов. Сейчас в комнате, где жил и умер Платонов — уголок отдыха, там уставшие сторожа валюты пьют чай. 23 февраля 1937 г., в день открытия Пленума Союза писателей, посвященного столетию со дня смерти Пушкина, Платонов отправляется из Ленинграда в Москву, повторяя путь Радищева. Шушары, Ям-Ижоры. Ушаки, Тосно, Любань, Чудово ("Народ весь мой бедный и родной. Почему, чем беднее, тем добрее?"), поворот на Новгород: Остров, Спасская Полисть ("Народ — святой и чистый — почти сплошь"), Любино Поле, Бронница ("Явился человек в валенках из кислой шерсти и спросил меня: "Ты не тот ли святой?" Я ему: "Нет". Он: "А похож... Дай мне рублик на хлеб"), Липовая гора, деревня Всячина ("великие леса, освещенные солнцем, великая страна наша добрая"), Крестцы, Валдай, Хотилово, Вышний Волочек, Дворики, Торжок, Думново, Тверь, Городня ("печь была холодная, и мои чулки хозяйка спрятала сушиться себе под подушку"), Клин, Черная грязь ("есть отвыкли ее в 1921 году, да так и не привыкли").

Собственно, вот в этих записях — ответы на все вопросы о роли и месте Платонова в литературе и жизни, и теперь всех писателей можно разделить на две категории: одни живут в мире сочувствия, другие ждут покаяния. Те, которые ждут — не того сорта. Кстати, упомянутая статья в "Нашем современнике" опущена в вышедшем недавно библиографическом указателе работ о Платонове, а статья в "Завтра" к столетию Платонова отнесена случайно к другому году, в них Платонов представлен не в том виде, как следует. Если бы он сам решил выступить на юбилейной платоновской конференции, ему не дали бы слова.

ТИТ. В юбилейный 1999 год на главном российском телевизионном канале не было ни одной телепередаче о Платонове. Весь год канал возглавлял Швыдкой, теперь этот … министр культуры.

КОВРОВ. Да, есть в нем эта прелесть: ни с чем другим, кроме порнографии, не сочетается. Представляете, что бы они там наснимали? Это утопия, что Е и Б — писатели (не едим же мы черных лепешек от вокзальных баб!), а Швыдкой имеет какое-то отношение к культуре. Скорее: "поборник гигиены и культурности... всеобщий гнусный образ" ("Зап. кн."). Да и не может писатель родиться в литературном институте. Они не допустят платоновского центра, он будет создан, по-видимому, за рубежом (центр всемирно известного аргентинского писателя Борхеса — датский город Орхус). Природа этой утопии исследована Толстым в упомянутом трактате, поэтому считается, что Толстой ничего не понимает в искусстве. Западу понадобилось сто лет, чтобы выдавить: "Мы все-таки обязаны Толстому, распознавшему истинную природу силы и достоинства Западного канона — свободу от морали". Не обязательно это было формулировать, достаточно нескольких кадров со съезда республиканцев или демократов, или выступления любого американского президента.

ТИТ. Или Тони Блэра: выражение счастливого идиотизма несмываемо…

КОВРОВ. Платонов писал об этом в "Ноевом ковчеге" ("Я всю жизнь сам себя хочу поцеловать"). В первом фильме Ингмара Бергмана, поставленном им по собственному сценарию ("Тюрьма", 1949 г.), герой фильма говорит: должен быть суд, и бомбардировка Хиросимы должна быть зафиксирована, как преступление №1. Нелепо говорить о каком-то бен Ладене, исчезновение самого боголюбивого народа на земле, с его игрушечками-погремушечками, предопределено им самим, неистовство имущих приводит их к собственному изнеможению, и они кончаются. Однако в ХХ веке и в литературе Запада произошли изменения. Толстой говорит: истинное произведение искусства есть только то, которое передает чувства новые, не испытанные людьми; чувства, возникающие в процессе нового творящего отношения человека к миру. И Вирджиния Вулф соглашается с ним: "выслушав в сотый раз, как Джек потерял свой нос, а Сьюки свою невинность — а рассказывают они об этом, надо сказать, прелестно,— начинаешь несколько тосковать от повторения, потому что нос может быть отрезан всего одним манером, как и потеряна невинность".