Средневековая философия и цивилизация - Морис де Вульф
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
И наконец, еще более возвышенный мотив стимулирует оптимистический взгляд на жизнь в обществе в целом. Это христианский идеализм – надежда на будущее счастье, вера в религиозную ценность осуществляемого труда. Разве можем мы объяснить как-то по-иному удивительные подвиги оптимизма, проявленные в Крестовых походах? Как они теснят друг друга в этой долгой преемственности! Несмотря на громадность предприятия или отсутствие успеха в каждой из этих попыток, все равно Крестовые походы продолжали вызывать непрекращающийся энтузиазм. Их верно называли «эпопеями оптимизма».
II. Безличность
Еще одна характерная черта, тесно связанная с оптимизмом схоластики и требующая равного акцента, – это безличный характер ее трудов, некий дух личной отрешенности, который также охватывает ее научные работы, будь то классификация человеческих знаний или великая система схоластической философии. Как оптимизм, так и безличность есть просто продукт осознанных, прогрессивных и коллективных усилий.
Действительно, XIII век обладал важной концепцией истины. Истина есть величественное здание, возводить которое нужно постепенно. Этот труд обязательно совместный и долговременный, и, следовательно, он должен быть внесен в безличность каждым работником. Истина и знание, которые являются его выражением, не считаются личным достоянием того, кто их обрел. Наоборот, это великое общее наследие, которое переходит от одного поколения к другому, все возрастающее с помощью постоянных и последовательных вкладов. «И так будет до конца света, – говорит Роджер Бэкон, – потому что нет ничего совершенного в человеческих достижениях». И далее он продолжает: «Всегда те, кто приходят позже, делают добавления к трудам своих предшественников; и они вносят много поправок и изменений, как мы видим особенно в случае Аристотеля, который позаимствовал и обсудил все идеи своих предшественников. Более того, многие утверждения Аристотеля были подправлены в свою очередь Авиценной и Аверроэсом»[153]. И также Фома Аквинский не говорит иного о безличном построении философии и об ее усовершенствовании. Ссылаясь на «Метафизику» Аристотеля, он пишет: «То, что один человек может привнести своим трудом и с помощью своего гения в распространение истины, мало сравнимо с общими знаниями. Однако из всех этих элементов, отобранных, согласованных и сведенных вместе, возникает изумительная вещь, как это продемонстрировано различными областями учения, которые с помощью труда и прозорливости многих пришли к замечательным дополнениям»[154].
Разве эти заявления не напоминают красивую мысль Паскаля, который также размышлял, глубоко и проницательно, о роли традиции в целостности философии? «Благодаря традиции, – говорит он, – целая процессия людей на протяжении столь многих столетий может считаться одним человеком, который живет вечно и который постоянно учится»[155]. Тогда в непрерывности философии нет разрывов, не более чем в других сферах цивилизации; и златая цепь соединяет греков с сирийцами, сирийцев с арабами, а арабов со схоластами.
Безличность схоластической философии далее обнаруживается в том факте, что те, кто создавал ее, ничего не раскрывают о своей внутренней и эмоциональной жизни. Труды, подобные автобиографии Абеляра, столь же исключительны, как и «Исповедь» Августина. Только мистики говорят о том, что происходит в сокровенной жизни души. В многотомных трудах Фомы Аквинского, к примеру, имеется лишь один-единственный пассаж, где философ показывает свои эмоции [156]; во всех других местах его мысль течет без спешки или эмоций так же спокойно и величественно, как река.
III. История философии и литературная атрибуция
XIII век получает из этих принципов в форме выводов свои характерные взгляды на историю философии и литературную атрибуцию.
Определение исторического факта и авторства подчиняется истине, продвижением которой занята схоластика; определение фактического не имеет абсолютной ценности как таковой. Следовательно, она ограничивается стремлением найти у авторитетных источников, на которые она ссылается, поддержку тезису, который она желает защищать.
Из такого отношения возникает тенденция средневекового мыслителя смягчить и даже подавить все расхождения в учении такие, какие есть у Платона, Аристотеля, Августина, Исидора Севильского, Беды Достопочтенного, Ансельма Кентерберийского. Разве все эти коллеги не выполняют одну общую задачу? Чтобы понять это, нужно изучать не общие фразы и клише, цитируемые всеми, а скорее трудные и более тонкие тексты, которым им удалось дать столько разных толкований. XIII век имеет характерные выражения для описания этой процедуры, к примеру: in melius interpretari (интерпретировать лучше); reverenter ехропеге (объяснять с уважением); pium dare intellectum (придавать почтительный смысл). Это эвфемизмы, к которым прибегают великие, когда необходимо подогнать какие-либо затруднительные для понимания пассажи к собственным теориям по определенному предмету. Мы вспоминаем здесь проницательные слова Иоанна Солсберийского о философах своего времени, стремящихся примирить Платона и Аристотеля, – как они тщетно старались сгладить противоречия умерших людей, которые противостояли друг другу всю свою жизнь!
Таковы были факты, и, кажется, трудно согласиться с тем, что философы XIII века были рабами традиции и добросовестными слугами авторитетов. Судя по их критическому отношению и их отношению к древним, не следует привязываться к букве их утверждений, наоборот, судить следует их интерпретацию текстов, которые они цитируют, в поддержку или в опровержение своей доктрины. Если она грешит против духа критики, то это лишь вследствие избытка свободы, а не по причине ее нехватки. Самые выдающиеся философы весьма свободно обращались со своими авторитетами. «Что такое авторитет, если не маска?» – пишет Аделард Батский[157]. «У авторитета нос из воска, который можно повернуть в любом направлении», – говорит Алан Лилльский [158]. А Фома заявляет, что всем хорошо известно, что аргумент от авторитета бывает самым слабым, там, где дело касается благоразумия[159].
С другой стороны, такое их отношение имело существенный практический подтекст. Если философский труд имеет своей целью коллективное и прогрессивное строительство кладезя истины, тогда, конечно, важен лишь результат труда, а имена трудящихся неизбежно исчезают перед лицом величия истины.
Отсюда философия придает мало значения именам своих соавторов. Unus dicit, aliquis dicit («некто сказал») – говорят они, отзываясь о современниках. Это как бы закон смирения и молчания. Для писателя было необходимо, чтобы его знали все, чтобы имя его было просто упомянуто (allegari). По пальцам можно пересчитать тех, кто удостоился такой чести в XIII веке.
По такому принципу искажения текста от рук переписчиков не считались попранием оригинала, скорее они намеревались и предпринимали попытки
