Средневековая философия и цивилизация - Морис де Вульф

о францисканцах или доминиканцах, которые были самыми блестящими преподавателями в университете, перевод трудов с греческого и арабского – столь важный для Запада – был обязан своим выполнением священнослужителям Толедо или монахам из Греции и с Сицилии. Короче говоря, все соучастники в великом пробуждении XIII века являются священнослужителями.

Естественно, что преподаватели факультета теологии (sacrae paginae) превосходили всех других учителей и особенно философов. В этом университетская дисциплина была только отражением общественной жизни. Интенсивность католической жизни делает понятным, почему так много из этих «артистов» или философов желали предпринять изучение теологии, получив свои степени на низшем факультете. Это так вошло в обыкновение, что получение степени мастера искусств стало непосредственной подготовкой к обучению на факультете теологии. Документы объясняют это так: «Non est consenescendum in artibus sed a liminibus sunt salutandae»[174] («Нельзя состариться, занимаясь философией, ее нужно в конце концов оставить и заняться теологией»).

Именно эта интенсивность жизни католичества заставляет нас понять, как Робер де Сорбон, основатель знаменитого одноименного колледжа, мог сравнить Страшный суд – в своем кратком трактате De Conscientia («О совести»)[175] – с экзаменовкой на степень в Париже и продолжить это сравнение во множестве подробностей. В этом «высшем испытании» на докторскую степень, например, арбитр не должен принимать рекомендации или подарки, и все пройдут это испытание или провалят экзамен строго в соответствии с требованиями справедливости. Более того, интенсивность религиозной жизни в ту эпоху была такова, что ей одной можно объяснить некоторые противоречия среди теологов, которые идут вразрез с нашими современными идеями, – так, как это было в случае христианского совершенствования. В то время как обычные люди страстно поклоняются религии, которая проста и крепка, ученые в Париже стремились определить, приближается ли монашеская жизнь к совершенству ближе, чем жизнь мирская. Между 1255 и 1275 годами все доктора теологии были обязаны высказываться по этому вопросу. Некоторые светские учителя высказывались с резкостью и страстью, которые служили им выходом негодования против доминиканцев и францисканцев, которых они не могли простить за то, что они получили три кафедры на факультете теологии[176].

Если по всем этим причинам, как светским, так и религиозным, больше доверия, или почестей, или значения придавалось теологии и религиозным дискуссиям, чем философии, этот факт никоим образом не мог изменить положение философии, которая оставалась тем, что она есть и чем должна быть, – синтетическим изучением мира посредством одного только разума.

Вторая категория связей появляется в результате проникновения философии в теоретическую теологию, из чего составлена апология христианства, – проникновения, влияющего лишь на теологию, а вовсе не на философию. Этот метод, который был так дорог преподавателям Парижа, был неудачно назван современными авторами диалектическим методом в теологии. Нам уже известно, что теоретическая теология, которая достигла своей величайшей славы в XIII веке, была нацелена на согласованность католических догм, поэтому ее главный метод был неизбежно основан на авторитете священных книг. Наряду с этим принципиальным методом теологи пользовались еще одним, как вспомогательным и вторичным. Для того чтобы сделать догмы понятными, они стремились показать их хорошо обоснованную разумную необходимость, – то же самое, что делали еврейские теологи в дни Филона или что арабские теологи сделали с Кораном. Абеляр, Гуго Сен-Викторский и Гильберт Порретанский основали этот апологетический метод в XII веке, а в XIII веке он достиг широчайшего распространения. Тот же Фома Аквинский, который учил явной разнице между философией и теологией, писал по этому поводу: «Если теология и заимствует что-то из философии, то это не потому, что она нуждается в ее помощи, но для того, чтобы сделать более очевидными истины, которым она учит» [177].

Обращение философии к теологии я назвал бы апологетикой. Как обращение математики к астрономии воздействует лишь на одну астрономию, так и обращение философии к теологии воздействует лишь на теологию. С этой исторической точки зрения, которую я давно стремился установить, писатели XIII века оказывали достаточную поддержку, ведь они различают два метода теологии: власти и разума, «auctoritates et rationes»[178].

Отсюда явно следует, что использование философии в целях теологии возникает наряду с чистой философией, в то время как последняя остается неизменной. Если вы вспомните о религиозной ментальности XIII века, вы легко поймете, как приложение философии к догме привело многие умы к теологии. В результате большинство философов стали теологами; и средневековая апологетика возникает в самых разнообразных формах. В обществе, где ересь сама по себе возникает из-за избытка религиозного рвения и под предлогом чистоты веры, никто и не мечтал о сопротивлении догме, наоборот, ее толковали – и всяческими способами.

Мудрейшие, следуя традициям Ансельма и сен-викторцев, утверждали сферу таинства, припасенную на благо теологии. Фома Аквинский не допускает философского доказательства самого таинства; он позволяет философии доказать лишь, что таинство не содержит ничего иррационального. Дунс Скот идет дальше: из страха фактического конфликта он удаляет любой теологический вопрос из империи аргументации. Но другие не последовали этим мудрым примерам. Раймунд Луллий желал поддержать откровение силлогизмом – как до него делал это Абеляр; и даже Роджер Бэкон путал философию с апологетикой. Средневековый рационализм, в своей схоластической форме, отстаивает аргументацию возможности доказательства догмы во всех отношениях, и в этом он находится в разительном противоречии с современным рационализмом, который отрекается от догмы во имя аргументации.

Где еще может глубоко религиозный дух средневековых speculation проявляться более понятно, как не в этих опрометчивых попытках? Он был религиозным до безрассудства. Не найти лучшего слова, чтобы охарактеризовать отношение сторонников латинского аверроизма, которых это так глубоко волновало в Парижском университете в XIII и XIV веках. Не желая отрицать ни католическую веру, ни сплошную массу философских доктрин, которые состояли в вопиющем противоречии с этой верой, они нашли оригинальный прием, и им было изумительное учение о двойственности истины. «То, что верно в философии, – говорилось тогда, – может быть ложно в теологии и наоборот»[179].

Каковы бы ни были эти различные позиции – и каков бы ни был в них религиозный интерес, – они оказали очень важное воздействие на отношения философии и теологии. Ведь теолог имел обыкновение касаться огромного количества философских вопросов ради своей апологетики. Поскольку ни одна наука не носит больше, чем философия, отпечатка того, кто ее трактует, каждый теолог, таким образом, сохраняет и развивает свое собственное философское отношение. Более того, он опять мог бы почувствовать притягательность определенных философских проблем, мог освежить память своих слушателей – «propter imperitos» (ради несведующих), говорит Генрих Гентский; в обоих случаях он совершил глубокое и продолжительное вторжение в области,