Средневековая философия и цивилизация - Морис де Вульф

чем реальности ощущений; соответственно, сверхчувствительное можно познать лишь по аналогии. С этой точки зрения человеческий интеллект больше не является могучим орлом, а крылатым созданием ночи, летучей мышью (noctua), которая с трудом переносит яркий солнечный свет – сферу сверхчувствительного. Более того, даже материальная реальность оценивается несовершенными процессами. Мы знаем только общее определение существа, общее понятие, например, жизни или движения в различных живущих или двигающихся сущностях. Природа индивидуального, как таковая, ускользает от нас, несмотря даже на то, что мы с Дунсом Скотом извлекаем нечто вроде спутанной интуиции из конкретного и единичного. Кроме того, эти общие понятия даже не обнаруживают то, что специфично в сущностях, которые известны; действительно, мы применяем то же самое общее понятие жизни к растениям, животным и людям, и мы приговорены к неведению сокровенной реальности, принадлежащей исключительно к жизни у каждого разряда этих живых существ. Следовательно, со всех сторон реальность превосходит знание; непознаваемое окружает нас со всех сторон.

III. В психологии (свободное волеизъявление)

И все же этот самый разум, столь великий и одновременно такой скромный, есть король сознательной жизни. Он управляет охваченную желаниями жизнь, умеряя страсти и снижая аппетиты. Разум сияет, словно факел, который освещает и направляет волю, вынужденную или свободную. Мы желаем лишь то, что хорошо знаем, – nihil volitum nisi cognitum, – и уже это превосходство интеллекта над волей устанавливает зависимость воли от интеллекта.

Потому что мы разумные существа, свободное волеизъявление психологически возможно. Фома Аквинский, а также и Дунс Скот[199], – о которых так долго говорили, что они в этом придерживаются различных взглядов, – дают замечательное интеллектуальное объяснение свободы, которое нельзя найти ни в одной из предшествующих систем.

Нас тянет к добру. Это означает, мы склонны желать все, что представляет реальность, чтобы удовлетворить определенное не оставляющее нас стремление, – наше стремление, а именно стремление к тому, что считается подходящим для нас.

В то время как интеллект представляет себе сущности в абстракции, что неотъемлемо от сущности, поэтому он представляет себе добро как таковое, общее благо. Потому что, когда интеллект действует, он подчиняется закону своей энергии, и, делая это, он абстрагирует добро как таковое и видит в этой (или любой другой) сущности все хорошее, что в ней есть. Только совершенное благо может притягивать нас непреодолимо, потому что оно одно удовлетворяет это интеллектуальное стремление нашей натуры[200]. Тогда для воли невозможно не желать его. Если проявляется Бесконечное Добро, душа будет к нему стремиться, подобно тому как железо притягивается к магниту. Притягательность, которую мученики ощущали к благам этой жизни в тот самый момент, когда они предпочитали умереть, по замечанию Дунса Скота, есть признак и результат этой необходимой тенденции к добру, к добру как к совокупности.

Но на протяжении нашей земной жизни добро никогда не кажется нам нефальсифицированным; ведь у каждого блага есть предел под определенным углом зрения, ограничения воспринимаемы, каждое добро есть благо только в определенном аспекте; оно содержит недостатки. Тогда интеллект ставит меня перед двумя интеллектуальными суждениями. К примеру, для меня хорошо совершить путешествие, не предпринимать никакого путешествия также неплохо. Видите, я призван судить свои собственные суждения. Какое суждение я выберу? Решать должна воля, и она принимает решение свободно, ведь ни одно суждение не предписывает необходимого притяжения.

Мы свободно желаем блага, которое выбираем, не потому, что оно есть большее благо, но потому, что оно есть какое-то благо. В некотором смысле мы можем сказать, что наш выбор останавливается на благе, которое мы считаем лучшим. Но в конечном счете это верно, лишь если мы добавим, что воля свободно вмешивается в это решение. Другими словами, именно под влиянием воли практичный интеллект выносит свое суждение, что тот или иной образ действий предпочтительнее. Воля может в действительности отдать предпочтение любой из этих альтернатив. В момент определенного выбора обдумывание прекращается и уступает место решению. Так, Фома и Дунс Скот избегали психологического детерминизма, который ставил в тупик других схоластов, таких как Годфри Фонтейн и Жан Буридан.

Так, свобода живет в воле, но корни ее в суждении. Следовательно, свободный акт – это обдуманный акт, и целиком мыслительный. Акт подобного рода вещь не обычная. Действительно проходят дни, на протяжении которых мы не принимаем интеллектуальных решений, то есть в схоластическом значении этого слова.

IV. В более общем смысле (психология, логика, метафизика, этика, эстетика)

Схоластический интеллектуализм вполне очевиден не только в оставшихся отраслях психологии, но также в логике, метафизике, эстетике и морали.

Абстракция, которая является основной работой интеллекта, устанавливает духовность души, поскольку существо, способное производить мысли, содержание которых свободно от цепей материи, само по себе выше материи[201]. Она оправдывает естественный союз души и тела, потому что нормальная функция организма не может быть отделена от акта мышления. Она приводит довод в пользу нового союза души с телом в воскресении, потому что тело есть обязательный инструмент интеллектуальной деятельности.

Нужно ли отмечать, что каждая теория науки или научной логики непостижима без интеллектуализма? Научные суждения – это необходимые суждения, законы, и они не требуются без абстракции и обобщения. На абстракции основана теория силлогизма, ценности первых принципов, определения, разногласия и все, что входит в процесс созидания. Еще до Анри Пуанкаре схоласты сказали: «Наука должна быть интеллектуальной, или она прекратит свое существование».

Восприятие произведения искусства и его красоты также акт интеллекта. Красота должна быть блистательной, claritas pulchri, она должна обнаруживать и поразительным образом внутренний порядок, который управляет красотой. Она говорит со способностью познания и, прежде всего, с интеллектом.

То, что верно для восприятия произведения искусства, верно и для его создания. Артистические способности человека – благодаря которым плотник и скульптор достигают своих результатов – состоят в правильном использовании разума; ведь разум один доводит намерения до конца. Ars nihil aliud est quam ratio recta aliquorum operum faciendorum («Искусство есть не что иное, как некоторая сделанная правильным способом работа»). «Достоинства искусства», virtus artis, – как для скромного ремесленника, так и для талантливого художника – состоят скорее в совершенстве духа, чем в понимании тонкостей искусства или в физической сноровке[202].

Подобная верховная власть достигается в моральной