Ташкентский роман - Сухбат Афлатуни

Да, вас оправдывало остроумие. Просыпаюсь я с рассветом, а в кармане ни рубля. Смешно. Но это тоже — чужое. Взяли чужую песню, посмеялись. Вы шутили над словами, над буквами — даже не над людьми: для вас людей уже давно не было. Люди непереводимы… Нельзя их вынимать, как слова, из одного языка и, лишая памяти, родины, детства — перетаскивать в другой. Вы говорили когда-то отцу, что истина рождается в споре. А сами думали, наверное, по-другому: что спорщики и вообще люди — только мешают, что истина рождается там, где нет никаких людей… В темном тоннеле, где движутся слова, имена и буквы. А может, так вы стали думать потом, после выстрела. Да, наверное. Поэтому вам было так светло в той черной подворотне — люди стали вам неинтересны, кровь — скучной. Вы совершили нечаянное жертвоприношение и стали князем слов и имен. Известным переводчиком, перевозчиком образов, бесплотных и чужих. Что помешало вам тогда стать их царем — одним выстрелом в себя?..»

Так — нет, приблизительно так думала Лаги, подходя к толстым колоннам Большого театра. В театре уже горели огни, шевелились кулисы, разогревался оркестр.

Билет ей достал перед отъездом Рафаэль.

А Б. Л. все спускался по тоннелю метрополитена, с бесполезным валидолом под прикушенным языком. Толпа крутила его, а он все хотел остановиться и нащупать где-нибудь чистый воздух. «Ты не права, девочка, все не так».

Наконец он добрался до осклизлой стенки и чуть не упал возле какого-то нищего. Здесь дышалось немного легче, даже слышалась музыка. «Герр Либерзон, ступайте в казарму и переводите своего Кафку, а я больна, и мой турецкий танец ист цу энде».

Что ты, Луиза… Где ты слышишь турецкий танец? Это же сороковая, сороковая симфония. Сороковая — помнишь? Помнишь…

Москва! Как много в тебе света, газа, электричества. Как торопливо твое сердце, как нарядны вечерние реки, в которых глубоководными рыбами плавают огни. А звезды на изумрудных колпачках Кремля, а колдовское мороженое в кафе «Космос»? И, конечно, метрополитен — храм транспорта, подземное лицо столицы. Сколько мрамора, полудрагоценных камней, восторженных мозаик, позолоты! Сколько спешащих тел, сокращающихся мышц, бесконечных зачарованных лиц…

Но — выйдем скорее на поверхность, полюбуемся холодной прелестью весеннего заката. Только спросим напоследок гостя столицы, ленинградца Бориса Леонидовича Либерзона, ветерана войны и члена Общества советско-австрийской дружбы, что он думает о вечерней Москве? Борис Леонидович! Вы нас слышите? Ку-ку!

…Лаги уезжала из Москвы — прикрывшись зеленым зонтиком от мокрого снега.

Теплое утро, середина ташкентского мая.

Листва уже посеребрилась пылью и не режет глаз своей зеленью. Зато столько роз; город пахнет, как магазин «Цветы».

Пока все зачехлено последними сумерками — время полпятого или даже меньше. Только тишина и птицы.

Султан проснулся спокойным и невлажным. Дом еще спал; никто не ходил и не жарил лук. В распахнутом окне сонно зеленел виноградник.

…Султан чихнул и приоткрыл глаза. Над ним, пропитанное утренним светом, склонилось лицо Лаги.

— Прошел год, ровно-ровно год, — сказала Лаги, не замечая пробуждения сына. Она вспоминала, шевеля сонными губами.

«Он будет нашим царем, — говорил тогда Маджус, — царем немногих. Не перебивайте, опа, лучше сидите неподвижно. Итак, год.

У вас, Лаги, будет много забот и даже мужчин — забот, конечно, больше. Мужчин ровно двое — сначала к вам приблизится помощник, потом соблазнитель. Один будет сделан из воздушных шаров, другой — из колышков и тряпок, поэтому лучше не бойтесь их.

А зрительный зал будет глазом ребенка.

В нем станет отражаться время, он будет видеть наш театр насквозь, как будто он стеклянный. Это глаз прирожденного царя, умеющего видеть сквозь лица и руки, сквозь все возможные сочетания лиц и рук…»

Тут Лаги заметила, что Султан уже не спит, но глядит на нее из-под своих маленьких век. С полминуты они просто смотрели друг на друга. Потом где-то вдалеке, над Чиланзаром, весело прогремел гром. «К празднику», — почему-то успела подумать Лаги.

В тот великолепный майский день дождь так и не собрался. Несколько осторожных капель брезгливо ощупали пыльную листву. И все.

А потом прошло еще двадцать четыре года.

Две машины, с музыкантами и с телевидением, прибыли вместе, едва не столкнувшись. В переулке уже толпились небрежно припаркованные «Волги», несколько «Нексий» и «Запорожец», почти подпиравший кривую глиняную стену.

Вылезали тоже одновременно: трогая друг друга локтями, футлярами, коробками-шнурами. К прибывшим уже устремлялся распорядитель свадьбы, даже несколько распорядителей и пара советчиков с родственниками. Шаркали калоши, кипела беседа, на асфальт летели плевки. Телевизионщики зажигали слезоточивые огни, размечали пространство шнурами и окуривали сигаретами «Хон». Музыканты, опоздавшие сильнее, не курили, а ставили микрофоны («Раз, раз, бир, икки, раз») и расчехляли инструменты. Паренек с консерваторскими руками натирал канифолью смычок гиджака.

Тут выбило пробки. Распорядители ушли спасать дело; женщины на темной кухне замерли над салатом, разочарованно закричали дети. Но во дворе, где белели столы, было все видно. Заблудившееся пятно заката охватило один из почетных столов: блеснула тонкая оправа, заиграла перламутром седина. Старушка улыбнулась и посмотрела в свежее небо. Разумеется, она была иностранкой.

Снова загорелся свет, застучали ножи, залязгали вилки. Мужчина с микрофоном еще раз произнес считалочку, и музыканты заиграли.

Марта поморщилась — стол, куда ее усадили, стоял недалеко от колонок. Помочила губы в горьковатом чае. Ужас. Ужас. В каждом ухе по оркестру. Законопатиться ватой?

Гости тем временем наслаждались чаем, лузгали горный миндаль и смотрели на танцовщицу. Та кружилась между столами, отражаясь в чайниках и чашках. Кисти рук нетерпеливо и ловко ласкали пыльный воздух. Ей стали давать деньги — в основном сиреневые сотенки, — и она ловко сооружала из них веера, обмахивая и соблазняя кого-то невидимого. Проплывая мимо музыкантов, она освобождалась от денег; музыканты добавляли старания, фрау Марта закладывала очередной жгутик в свое старческое ухо.

Музыка кончилась; сквозь лабиринт столов к Марте пробирался телевизионщик.

Ослепляемая софитами, Марта в который раз бормотала о своей любви к этой древней и гостеприимной земле. От спешно проглоченной самсы разгоралась изжога; кроме того, Марте некстати вспомнился рассказ покойного Доктора о том, как один раз в узбекской пустыне на него налетела местная телешайка. Рассказ был забавен — ее первый муж вообще был рассказчиком. А? Нет, она слушает… Повторить про любовь к земле?

Марта повторяет, вслушиваясь в перевод. Нет, Доктору было легче — он знал русский как свои пять пальцев. Хотя для той части своей работы, в которую он ее не слишком посвящал, знание русского было… Забудем.

«Я полагаю, у вашей культуры имеются большие перспективы», — хрипло закончила Марта, ненавидя свое телевизионное косноязычие.

С ней бодро согласились.

«Тех двоих снимем позже, — командовала картавая телевизионщица, — пока поснимайте пляски». «Только и снимаем, — шепотом огрызался старик оператор, — только и снимаем — то пляски, то гробницы, то опять пляски с гробницами… Скоро все сами запляшем и сдохнем». Стал снимать танцовщицу — музыка заиграла снова.

«Интересно, кто эти двое, кого они собираются снимать?» — думала Марта, маневрируя вилкой между крупно нарезанным луком помидорного салата.

Марта прикрыла глаза, вспоминая начало — то ли этой свадьбы, то ли другого праздника. Все торжества, по которым она здесь ходила как призрак, давно слепились в какой-то бракованный калейдоскоп.

…Разноцветные тряпочки на чинарах теребит ветер, пахнущий бараньим жиром и кока-колой. Продавцы свистулек дуют в своих осликов, дракончиков, химер; их перекрикивают торговцы боярышником, сухим перцем и шафрановой пылью. Любительницы абсента вылезают из своих пещер, щурясь от солнца и сплевывая на дорогу, обсыпанную карнавальным мусором, обгорелыми страницами Фадеева (ритуальной жертвы последнего Дня библиотекаря), ракушками лузганого арахиса. Золотозубые матери с младенцами, завернутыми в дешевые пеленки. Мужчины дуют в длинные, до неба, карнаи, выдувая мыльные пузыри восторга…

Новый взрыв смеха заставил Марту приоткрыть глаза. Какие-то молодые люди, двое, с обморочными улыбками топтались на подиуме и дергали руками в такт музыке — гости от души смеялись.

— Почему смешно? — поинтересовалась Марта.

— Танец свидетелей… Цойгентанц. Они исполняют этот танец уже минут пятнадцать, а музыканты все не прекращают игру.